Книжный вор, стр. 60

— А Максу можно рассказать?

— Конечно, Максу можно.

В подвале, когда Лизель писала о своей жизни, она поклялась, что никогда больше не станет пить шампанское: оно никогда не будет таким вкусным, как в тот теплый июльский день.

И то же самое с аккордеонами.

Много раз ей хотелось спросить Папу, не мог бы он и ее научить играть, но почему-то всякий раз ее что-то останавливало. Наверное, тайная интуиция подсказывала, что она никогда не сможет играть, как Ганс Хуберман. Само собой, даже лучшие аккордеонисты мира не могли бы с ним сравниться. Им было далеко до той небрежной сосредоточенности Папиного лица. И никогда бы у них из губ не свисала полученная за покраску сигарета. И они не могли бы сделать мелкую ошибку и сопроводить ее смешком запоздалого оправдания на три ноты. Так, как он, — никогда.

По временам в подвале Лизель забывшись, вслушивалась в голос аккордеона, звучавший в ушах. И чувствовала на языке сладкий ожог шампанского.

Бывало, она сидела у стены и мечтала, чтобы теплый палец в краске еще хоть раз скользнул по ее носу, или хотела увидеть шершавую, как наждак, текстуру Папиных ладоней.

Стать бы снова такой беспечной, нести в себе такую любовь, не узнавая ее, принимая ее за смех и хлеб, намазанный лишь запахом джема.

То было лучшее время в ее жизни.

Но то было время ковровых бомбардировок.

Не забывайте.

Дерзкая и яркая трилогия счастья продолжится до конца лета и захватит начало осени. А после резко оборвется, потому что яркость проложит путь страданию.

Наступали тяжелые времена.

Надвигались парадом.

ТРИЛОГИЯ

Пока Лизель работала, Руди бегал.

Круг за кругом по «Овалу Губерта», вокруг квартала и наперегонки со всеми от начала Химмель-штрассе до лавки фрау Диллер, давая соперникам разную фору.

Бывало, когда Лизель помогала Маме на кухне, Роза, выглянув в окно, замечала:

— Что этот малолетний свинух придумал на этот раз? Вся эта беготня под окнами.

Лизель подходила к окну.

— Он хотя бы не красится больше в черный.

— И то хлеб, верно?

— Четыре золотые медали, — сказал он Лизель однажды вечером, когда они вместе бегали вокруг Овала Губерта. — Как Джесси Оуэнз тогда, в тридцать шестом.

— Ты все еще на нем помешан, да?

Ноги Руди рифмовались со вдохами.

— Вообще-то нет, но это было бы классно, скажи? Показал бы всем этим дебилам, которые говорят, что я чокнутый. Увидят, что я поумнее их.

— Но ты правда сможешь выиграть все четыре забега?

Они замедлили шаг и остановились в конце беговой дорожки, и Руди упер руки в бока.

— Должен.

Руди готовился шесть недель, и когда настал день фестиваля в середине августа, небо было солнечно-горячим и безоблачным. Траву утоптали гитлерюгендовцы и их родители, всюду кишели вожатые в коричневых рубашках. Руди Штайнер был в исключительной форме.

— Смотри, — показал он. — Дойчер.

За купами толпы белокурое воплощение гитлерюгендовского стандарта давало указания двум мальчишкам из своего отряда. Те кивали, время от времени растягиваясь. Один прикрыл глаза от солнца, подняв руку, будто в салюте.

— Хочешь поздороваться? — спросила Лизель.

— Нет, спасибо. Я лучше потом.

Когда выиграю.

Эти слова не были сказаны, но они точно там висели, где-то между синими глазами Руди и наставническими ладонями Дойчера.

Сначала был обязательный марш вокруг стадиона.

Гимн.

Хайль Гитлер.

Только после этого можно начинать.

Когда возраст Руди вызвали на старт забега на полторы тысячи метров, Лизель пожелала ему удачи в типично немецкой манере.

— Hals und Beinbruch, Saukerl.

Пожелала свинуху сломать ногу и шею.

Мальчики собрались на дальнем конце округлого поля. Одни разминались, другие собирались с духом, остальные были там просто потому, что надо.

Рядом с Лизель сидела мать Руди Барбара с младшими детьми. Тонкое одеяло было усыпано детишками и вырванной травой.

— Вы видите Руди? — спросила Барбара детей. — Он крайний слева. — Барбара Штайнер была добрая женщина, а волосы у нее всегда выглядели только что причесанными.

— Где? — спросила одна из девочек. Наверное, Беттина, самая младшая. — Я вообще никого не вижу!

— Крайний. Да нет, не там. Вон там.

Они еще не закончили опознание, когда пистолет стартера выбросил дымок и хлопок. Маленькие Штайнеры бросились к ограде.

На первом круге вперед выдвинулась группа из семи мальчиков. На втором их было уже пять, а на третьем — четверо. Руди держался четвертым весь забег до последнего круга. Мужчина справа от Лизель стал говорить, что лучше всех выглядит второй бегун. Самый рослый.

— Вот погоди, — говорил он своей невпечатленной жене. — За двести метров до финиша он рванет. — Мужчина не угадал.

Жирный распорядитель в коричневой форме сообщил бегунам, что остался последний круг. Этот деятель явно не страдал от карточной системы. Он прокричал сообщение, когда группа лидеров пересекла черту, и тут вперед рванулся не второй, а четвертый бегун. Причем на двести метров раньше.

Руди мчался.

И ни разу не оглянулся назад.

Он уходил в отрыв, будто натягивал резиновый трос, пока чужие надежды на выигрыш не лопнули окончательно. Он нес себя по дорожке, а трое за его спиной вырывали друг у друга огрызки. На финишной прямой не было ничего, кроме белокурой головы и простора, и когда Руди пересек черту, он не остановился. Не вскинул руки? И даже не согнулся, переводя дух. Лишь прошел еще двадцать метров и наконец оглянулся через плечо и посмотрел, как линию пересекают остальные.

По дороге к своим он сначала поздоровался с вожатыми, потом с Францем Дойчером. Оба кивнули.

— Штайнер.

— Дойчер.

— Похоже, кроссы, что ты у меня бегал, пошли на пользу, а?

— Вроде того.

Руди не улыбнется, пока не выиграет все четыре забега.

Лизель сначала бежала на четыреста. Пришла седьмой, потом четвертой в забеге на двести. Перед собой она видела только подколенные сухожилия и качающиеся хвостики девочек впереди. В секторе для прыжков в длину ее больше порадовал взбитый ногами песок, чем длина прыжка, да и толкание ядра тоже не стало триумфом. Она понимала: сегодня — день Руди.

В финале на 400 метров Руди шел первым с самого старта и до конца, а 200 выиграл с минимальным отрывом.

— Устал? — спросила его Лизель. К тому времени уже миновал полдень.

— Нет, конечно. — Тяжело дыша, он растирал икры. — О чем ты говоришь, свинюха? Что ты, к черту, понимаешь?

Когда стали объявлять отборочные на 100 метров, Руди медленно поднялся на ноги и влился в цепочку подростков, двинувшихся к дорожке. Лизель пошла за ним.

— Эй, Руди. — Она потянула мальчика за рукав. — Удачи!