Губительница душ, стр. 7
— По твоему мнению, человек должен добровольно отказаться от всего, что украшает его жизнь?
— Да, должен.
— Да ведь это будет не жизнь, а каторга!
— Тебя я люблю как друга, как брата, но тебе никогда не удастся увлечь меня в греховный вихрь иной любви.
В эту минуту позвонили у подъезда, и кто-то постучал в дверь. Елена вышла в коридор, где ее ждала женщина, закутанная в серый платок, из-под которого выглядывали большие блестящие глаз. Переговорив с таинственной незнакомкой, Елена вернулась в гостиную и, воспользовавшись минутой, когда Казимир подошел к лампе, чтобы закурить сигару, шепнула Эмме на ухо:
— Сюда приходила еврейка, хозяйка Красного кабачка.
— Что ей нужно?
— Она сделала какое-то важное открытие и рассчитывает на вашу помощь.
— Почему бы ей самой не объявить об этом?
— Она не решается.
— Хорошо, я согласна помочь ей.
— Бог наградит вас за это, добрая барышня!
— Когда же я ей понадоблюсь?
— Это мы узнаем в свое время.
VII. Анюта
Через несколько дней после своего возвращения в Киев Ядевский вспомнил, что мать дала ему письмо к своей приятельнице Огинской, и поспешил доставить его по адресу. Старик Огинский был потомок древней аристократической фамилии, человек богатый, образованный, любезный — безукоризненный во всех отношениях.
Подъехав к роскошному барскому дому, стоящему на одной из центральных улиц старого города, Казимир вошел в переднюю и подал лакею свою визитную карточку. Минуту спустя перед ним отворились двери большой, со вкусом отделанной залы, где его встретил хозяин дома. Это был мужчина лет пятидесяти, среднего роста, — типичный польский аристократ, стройный, ловкий, проворный и разговорчивый. Он предложил гостю сигару и с утонченной любезностью светского человека пригласил его в гостиную, куда вскоре вплыла супруга его, маленькая, очень толстая дама лет сорока. Она беспрестанно вздыхала; то ли из-за своей непомерной толщины, то ли из желания продемонстрировать озабоченность безнравственностью современного общества.
Молодой человек передал ей письмо своей матери, которое она прочла со слезами на глазах; затем начались расспросы о житье-бытье старушки Ядевской.
— Мне очень приятно, что вы посетили нас именно теперь, — прибавила Огинская, — моя дочь, Анюта, только что приехала из Варшавы, где она воспитывалась в пансионе. Я надеюсь, что вы с нею подружитесь; мы с вашей матушкой всегда жили душа в душу.
«Подросток, — подумал Казимир, — так, какая-нибудь кукла!.. Незавидное знакомство!»
Не прошло и минуты, как он убедился в своем заблуждении.
Дверь с шумом распахнулась, и в комнату вбежала прехорошенькая брюнеточка в розовом платье, с мячиком в руке. Увидя гостя, она сконфузилась, покраснела и остановилась посреди гостиной, не зная, что ей делать.
— Дочь моя, Анюта. Сын моей приятельницы, Казимир Ядевский, — представила их друг другу Огинская. — Надеюсь, что вы скоро сойдетесь поближе.
Девочка сделала глубокий реверанс, не осмеливаясь взглянуть на гостя, который был буквально ослеплен ее красотой. Анюта была прелестна: круглое свеженькое личико с румяными щечками, маленький ротик, вздернутый носик, густые черные волосы, заплетенные в две косы, добрые, но плутовские глаза, — все в ней дышало неотразимой прелестью юношеского, почти детского возраста.
В эту минуту в книге судеб появилась запись о том, что эти два чистых, невинных существа будут принадлежать друг другу.
— Пойдемте в сад, — начала Анюта серебристым голоском, напоминавшим пение жаворонка, — я покажу вам мои цветы, моих голубей, моих котят и моего милого Куцика… Можно, мама?
— Ступай, дитя мое, забавляйся, пока еще не настало для тебя время горестей и разочарований, — и глубокий вздох вырвался из груди толстой дамы.
Проворно сбежав по ступенькам террасы, Анюта взяла Казимира под руку, лукаво улыбнулась и сказала:
— До сих пор я ужасно боялась офицеров, но вас я вовсе не боюсь.
— Вам не за чем их бояться: один ваш взгляд повергнет их всех к вашим ногам.
— Берегитесь, как бы я не начала с вас, — пошутила милая девочка, грозя пальчиком, и повела гостя через сад на задний двор, посреди которого стояла голубятня. Голуби переполошились, поднялись в воздух и тотчас же опустились на голову и плечи своей хозяйки, которая сыпала им корм из принесенной с собою корзиночки.
— Теперь пойдемте к котятам, — сказала Анюта, — но для этого нам надо будет взобраться на сеновал… Ступайте вперед и протяните мне руку.
Казимир отстегнул шпагу и помог девушке подняться по лестнице на сеновал, где их с радостным мяуканьем встретила старая пестрая кошка, окруженная семью прелестными котятами.
— Какие они хорошенькие и ласковые! — воскликнула Анюта, целуя и гладя крошечных зверьков. — Я сама кормлю их, и они меня узнают; как только я покажусь, тотчас же бегут мне навстречу.
Спустившись обратно во двор, шалунья схватила шпагу и побежала в парк.
— Теперь вы мой пленник! — закричала она. — Догоните меня, иначе я не отдам вам вашего оружия!
Казимир побежал вслед за ней. Преследование продолжалось до тех пор, пока платье Анюты не зацепилось за куст шиповника. Юноша догнал ее и обнял за талию. Девочка хохотала от души и в эту минуту казалась еще очаровательнее.
— Вы бы меня не поймали, если бы не этот противный куст! — проговорила она, садясь на скамейку.
Не прошло и пяти минут, как к ней подбежал хорошенький черный пони.
— Вот и мой милый Куцик! Папа купил его в цирке. Он бегает за мною, как собачка, и, кроме того, умеет делать разные фокусы. Ну, дружок, покажи себя.
Анюта сорвала с дерева ветку, подозвала лошадку к забору, ударила ее слегка по спине и закричала:
— Вперед, голубчик, гоп! гоп!
Пони несколько раз ловко перепрыгнул через забор; потом принес брошенный ему носовой платок и, наконец, встал на колени перед своей барышней. В награду за это он получил два кусочка сахара.
— Как он хорошо выдрессирован, — заметил Казимир, — впрочем, неудивительно, что он охотно исполняет приказания такой повелительницы, как вы. Да я счел бы за величайшее счастье…
— За этот комплимент вы будете наказаны. Посмотрим, так ли вы послушны, как мой Куцик.
— Приказывайте.
— Извольте… Вперед! Гоп!
Казимир перепрыгнул через забор.
— Еще раз!
Резвушка заливалась громким смехом, хлопая в ладоши.
— Теперь платок… Apporte ici!
И это приказание было немедленно исполнено.
— Что же дальше? Я жду!
— Ну, на колени… — проговорила Анюта и покраснела до ушей.
— Неужели я не заслужил кусочка сахара?
Оба расхохотались, как дети.
— Вы на меня не сердитесь? — спросила милая девочка, кладя ему в рот кусочек сахара.
— За что же?
— За мою глупую шутку… Не подумайте, что я зла… Когда вы узнаете меня поближе, вы увидите, что сердце у меня предоброе… Теперь прощайте, — прибавила она, вырывая у него руку, которую он покрывал поцелуями, — ко мне сейчас придет учитель музыки… Приходите к нам почаще, пока еще не холодно и можно играть в саду. Вот, например, хоть бы завтра…
— Непременно приду… Благодарю вас за приглашение.
В тот же самый день, после обеда, посетил Огинских иезуит, патер Глинский, — человек светский, ярый патриот и усердный служитель церкви. Он был отличным проповедником и состоял чем-то, вроде гофмейстера, при особе графа Солтыка, которого в былое время воспитывал. Ходили слухи, что он даже и теперь позволяет себе давать наставления этому своенравному богатому господину. Патер был видным мужчиной, напоминавшим скорее дипломата, чем теолога. Правильные черты лица, умные, как бы заглядывающие в глубину души глаза, изящные манеры, элегантные обороты речи, — одним словом, все изобличало в нем человека, привыкшего ходить по гладкому паркету дворца, а не по каменному полу церкви. Ловкий иезуит привык давать советы в роскошном будуаре, а не в изъеденной червями исповедальне.