Губительница душ, стр. 12

— Мне о нем уже говорили.

— Много дурного?

— И дурного, и хорошего.

— Я заранее уверен, что вы с ним поладите. Он также горд, как и вы, и с таким же презрением относится к жизни.

— Разве я горда?

— Еще бы!

— О, вы и не подозреваете, до какой степени я смиряюсь!

— Перед Богом?

— И перед людьми, если они этого заслуживают.

— Вы полагаете, что без жертв самоотречения и богоугодных дел нет счастья на земле?

— Мы должны всеми силами стараться заслужить отпущение наших грехов и жизнь вечную, за пределами гроба, а во всем остальном положиться на волю Божию.

— Да вы фаталистка, как я вижу!

— Нет, но я твердо убеждена, что над нами есть промысел Божий, который управляет всеми нашими мыслями и поступками.

— Следовательно, и кровь проливается на земле по воле Божией?

— Да.

— И вы в этом серьезно убеждены?

— Я докажу вам это на деле сегодня же вечером. Я войду в клетку ко льву, и он меня не растерзает, если это не суждено Богом.

— Извините меня, но такую отвагу можно назвать безумием.

Эмма встала из-за стола, заметив, что пора идти, и, надев шубу, вышла вместе с Сесавиным из дома. Представление уже окончилось. Одетый в красное негр отвел их в зверинец. Каров вышел им навстречу и предложил свои услуги в качестве чичероне.

— Гордые животные, — заметила девушка, останавливаясь у львиной клетки, — чем вы укрощаете этих зверей, господин Каров?

— Взглядом и голосом, — отвечал тот. — Если вам угодно, я могу продемонстрировать это в вашем присутствии.

— Нет, благодарю вас… Мне бы хотелось самой войти в клетку.

— Помилуйте! Вы не умеете с ними обращаться! Да они вас растерзают!

— Я хочу только попробовать.

— Вы шутите? — спросил Сесавин.

— Нет, я говорю серьезно. Если Господу не угодно, чтобы я умерла сегодня, — лев меня не тронет. Меня так и тянет в эту клетку; я и сама не знаю, что со мной происходит. Если я останусь жива каким-нибудь чудом, это будет значить, что существование мое на земле не бесцельно; если же мне суждено умереть в когтях хищных зверей, то я и на это готова… Позвольте же мне войти в клетку.

— Я не смею этого делать, — отвечал Каров.

— Не смеете? — повторила Эмма. — Ну, так я вам приказываю отворить мне клетку! Понимаете?!

— Я готов повиноваться, но вы войдете туда вместе со мной.

— Нет, я войду одна.

— Ради Бога, не продолжайте этой шутки, не терзайте меня! — взмолился Сесавин.

— Я войду в эту клетку одна, — повторила Эмма и прибавила, обращаясь к Карову: — Подайте мне ваш хлыст и отоприте дверь.

— Не смейте этого делать! — воскликнул Сесавин, Но слова его не произвели на Карова никакого впечатления. Им овладело какое-то нравственное оцепенение, под влиянием которого он беспрекословно исполнил приказание Эммы: подал ей хлыст и отворил дверь львиной клетки; но, стоя за ее спиной, он вынул из кармана револьвер и держал его наготове, не спуская глаз с хищника.

Сесавин, бледный, как полотно, стоял перед клеткой, любуясь неустрашимой красавицей, которая так хладнокровно подвергала свою жизнь опасности.

— Вставай! — воскликнула она, толкнув льва ногой в бок. — Растерзай меня, если осмелишься! — и удары хлыста так и посыпались на хищника и его сожительниц.

Озадаченные звери грозно зарычали и попятились. Лев, колотя хвостом по полу, присел на задние лапы, глаза его метали искры… Сердца присутствующих замерли от ужаса… Гибель Эммы казалась неизбежной… А она, отбросив в сторону хлыст и сложив руки на груди, стояла перед разъяренным зверем, словно христианская мученица посреди арены.

— Да будет воля Божия, — проговорила она твердым голосом.

Лев встал на ноги, поднял голову, пристально посмотрел на Эмму и затем преспокойно растянулся у ее ног.

В эту минуту Каров с быстротой молнии подхватил девушку на руки и захлопнул дверь клетки.

— Редкая, невероятная отвага, — проговорил он, едва переведя дух.

По губам красавицы скользнула самодовольная усмешка.

— Не суждено мне было умереть сегодня, — обратилась она к Карову, — очень вам благодарна за то, что вы исполнили мою просьбу, и прошу вас на меня не сердиться.

— Я пережил ужасные минуты и никогда их не забуду, — отвечал Каров.

— Верите ли вы теперь в предопределение судьбы? — спросила Эмма, беря Сесавина под руку.

— Если вам хотелось сделать из меня прозелита, вы в этом вполне преуспели, — ответил влюбленный поклонник.

XII. Стрела Купидона

Ядевский возвращался домой после развода усталый и задумчивый, не обращая внимания ни на роскошные магазины, ни на щегольские экипажи, ни на идущих по тротуару нарядно одетых женщин. Вдруг с противоположной стороны донесся голос Анюты Огинской, которая в сопровождении старушки няни поспешно переходила через улицу.

— Как я рада, что вы попались мне навстречу! — вскричала девушка, пожимая руку Казимира. — Мы едем сегодня в оперу; надеюсь, вы тоже там будете?

— Непременно.

— И придете к нам в ложу?

— Если вы позволите.

— Вы не заняты службой? — спросила Анюта. — Ну, так проводите меня хоть до бульвара.

— С удовольствием.

Весело болтая, молодые люди дошли до бульвара, где Анюта простилась со своим кавалером.

— До свидания, — сказала она. — Смотрите же, приезжайте в театр ровно в семь часов. На мне будет прехорошенькое платье.

Казимир крепко поцеловал протянутую ему маленькую ручку.

— Вы меня любите? — чуть слышно спросила Анюта.

— Всем сердцем!

— И вы мне очень нравитесь.

Слова эти сопровождались легким кивком головы и самым невинным, очаровательным взглядом.

В семь часов вечера Ядевский был уже в театре и, стоя у лестницы, равнодушно глядел на проходивших мимо женщин. Наконец приехали и Огинские. Увидя Казимира, Анюта приветливо улыбнулась ему и, как сильфида, вспорхнула вверх по ступенькам лестницы в своем розовом шелковом платье и с белым цветком в темно-русых волосах.

Между тем, граф Солтык зевал от скуки, сидя в своей ложе.

Лениво блуждая взглядом по ярко освещенной зале, он вдруг заметил прелестное, почти детское личико Анюты Огинской. Граф мгновенно оживился, щеки его покрылись румянцем, губы задрожали, взгляд так и впился в очаровательную девушку. Оркестр заиграл увертюру, занавес поднялся, началась опера. Граф этого и не заметил — им овладело странное, до сих пор не испытанное чувство. Кровь клокотала в его жилах при мысли, что между ним и предметом его страсти стоит несокрушимая стена. Избалованный постоянным успехом у женщин, гордый вельможа считал для себя личным оскорблением то, что девушка не обратила на него ни малейшего внимания, на него, графа Солтыка, миллионера, магната, красавца, — да это невероятно! Как же он был взбешен, когда во время антракта Казимир вошел в ложу Огинских, сел позади Анюты и они начали весело разговаривать. Раздосадованный граф отправился за кулисы и объявил примадонне, что туалет ее отвратителен. Потом зашел в буфет, выпил стакан горячего пунша и уехал домой.

Патер Глинский сидел в кабинете и перелистывал старинные фолианты, как вдруг с шумом распахнулась дверь, вошел граф Солтык и, не говоря ни слова, начал ходить взад и вперед по комнате.

— Разве опера уже окончилась? — спросил иезуит.

— Нет еще.

— Что с вами? Вы так сильно взволнованы…

Граф долго не давал ответа, продолжая быстрыми шагами мерить комнату. Наконец он остановился перед своим бывшим воспитателем и пробормотал сквозь зубы:

— Я ее видел.

— Кого?

— Анюту.

— И это заставило вас уехать из театра раньше времени?

— Да… вы знаете, что я враг неясных, загадочных ощущений и двусмысленных положений… но я сам не знаю, что со мною происходит, чего я хочу…

— Все очень просто — вы влюблены.

— Я?! Может быть… Я никогда не бывал влюблен, вот почему и не могу объяснить себе этого чувства… Очень может быть… Я волнуюсь и злюсь, как капризный ребенок!