Голос тех, кого нет, стр. 26

Листоед вытащил из ноздри какую-то букашку и сдул ее.

— Не груби, — сказал он. И ушел.

Миро проследил за ним взглядом. С Листоедом всегда было так сложно. Миро предпочитал компанию свинкса по имени Человек. Конечно, Человек был умнее, и Миро приходилось все время быть настороже, но он хотя бы не проявлял открытой враждебности, как Листоед.

Когда свинкс скрылся из виду, Миро снова принялся смотреть на город. Кто-то шел по тропинке, ведущей к его дому. Двое. Тот, что впереди, очень высокий. А, это Ольядо с Кварой на плечах. Квара уже взрослая, пора бы… Миро беспокоился за нее. Она до сих пор не оправилась после смерти отца. На мгновение Миро ощутил горечь. А они-то с Элой надеялись, что смерть отца разрешит все их проблемы.

Он встал и попытался рассмотреть человека, шедшего за Ольядо. Не узнал. Не видел раньше. Голос. Уже! Он в городе не больше часа и уже отыскал их дом. Замечательно. «Не хватало мне только, чтобы мать узнала, что именно я вызвал его. Почему-то мне казалось, что Голос Тех, Кого Нет будет более скрытен и не отправится прямо домой к человеку, который пригласил его. Ну, я болван. Достаточно плохо то, что он приехал лет на двадцать раньше, чем я рассчитывал. Квим наверняка доложит епископу. Он-то точно, а может, и кто-нибудь еще. Теперь мне придется разбираться с матерью и со всем городом в придачу».

Миро вернулся в лес и быстро зашагал по тропинке, ведущей к воротам. Назад. В город.

7. ДОМ СЕМЬИ РИБЕЙРА

Миро, как жаль, что тебя в этот раз не было со мной! Конечно, у меня слуховая память получше и диалоги я запоминаю точнее, но сегодня я совершенно не могла понять, что происходит. Ты знаешь нового свинкса, того, которого называют Человек? По-моему, я видела, как ты разговаривал с ним за несколько минут до того, как отправился заниматься Сомнительной Деятельностью. Мандачува сказал мне, что его окрестили Человеком, потому что в детстве он был очень умен. О'кей, очень лестно, что в сознании свинксов так крепко связаны понятия «умный» и «человек», или, наоборот, оскорбительно, ну, если свинксы хотели таким образом подольститься к нам. Но дело не в этом.

Затем Мандачува сказал: «Он уже мог разговаривать, когда только начал ходить». И тут он провел рукой линию в десяти сантиметрах от земли! По-моему, он хотел показать, какого примерно роста был Человек, когда начал самостоятельно передвигаться и разговаривать. Десять сантиметров! Правда, я могу и ошибаться. Если бы ты остался и видел своими глазами…

Если я все же не ошибаюсь и Мандачува имел в виду то, что я думаю, значит, мы наконец получаем хоть какое-то представление о детстве свинксов. Если они начинают ходить — и разговаривать, ничего себе! — уже десяти сантиметров ростом, значит, они намного раньше людей покидают утробу и период внутриутробного развития у них существенно длиннее, чем у нас.

А дальше начался полный бред, даже по твоим меркам. Он наклонился ко мне и рассказал (с таким видом, будто это страшная тайна), кто отец Человека: «Твой дедушка Пипо знал отца Человека. Его дерево растет рядом с оградой».

Он что, спятил? Корнерой умер двадцать четыре года назад, разве не так? Ладно, допустим, это какие-то религиозные штуки, усыновление деревом и так далее. Но Мандачува произнес это так, что мне почему-то кажется: его следует понимать буквально. Двадцатичетырехлетняя беременность? Или Человеку потребовалось двадцать лет, чтобы из десятисантиметрового младенца превратиться в того роскошного свинкса, каким он стал? Или они каким-то образом сохранили сперму Корнероя?

Но это важно. Очень. Впервые свинкса, лично известного людям-наблюдателям, назвали отцом. И не кого-нибудь, а Корнероя, которого они ухлопали. Иными словами, самец, с предельно низким статусом — казненный преступник — назван отцом! Это означает, что самцы, с которыми мы имеем дело, вовсе не отбросы племени, пусть даже многие из них так стары, что помнят Пипо. Они потенциальные отцы.

Более того. Если Человек еще в детстве прославился умом, зачем же его сослали сюда, в компанию несчастных, отвергнутых холостяков? Я полагаю, мы ошибались с самого начала. Мы работаем не с отбросами и холостяками, а с обладающей высоким статусом группой молодежи. С теми, кто «подает надежды» и в будущем, возможно, достигнет высот.

А потому все твои выражения жалости по поводу того, что пришла твоя очередь заниматься Сомнительной Деятельностью, а мне придется сидеть дома и составлять Официальные Подделки для анзибля, не стоят кучки Неприятных Выделений! (Если я буду спать, когда ты вернешься, разбуди меня и поцелуй. О'кей? Я сегодня заслужила.)

Записка от Кванды Фигейры Мукумби к Миро Рибейре фон Хессе, извлеченная из файлов Лузитании по приказу Конгресса и предъявленная в качестве вещественного доказательства на Процессе in absentia [в отсутствие (лат.)] ксенологов Лузитании (по обвинению в государственной измене).

На Лузитании нет ни одной строительной фирмы. Когда образуется новая семья, друзья и родственники молодых собираются и строят им дом. Дом семьи Рибейра являл собой воплощение истории семьи. Передняя, самая старая часть дома, осталась еще от первопоселенцев — пластиковые стены, фундамент из бетона. Семья росла, число комнат увеличивалось, и сейчас, казалось, пять маленьких одноэтажных домиков выстроились в ряд по лощине. Два последних — из красного кирпича и известки, с черепичными крышами, но никаких украшений, никаких попыток отклониться от стандарта. Семья построила то, в чем нуждалась, и не хотела ничего более.

Это не бедность, Эндер сразу понял: в обществе, где экономика находится полностью под контролем, бедных просто не может быть. Отсутствие всякой выдумки, стремления придать дому индивидуальность показывали презрение семьи к своему собственному жилищу. А следовательно, и презрение к себе самим. Да и в Ольядо и Кваре не было той радости, которую обычно испытывает человек, приближаясь к дому. Наоборот, они скорее напряглись, потеряли часть прежней легкости, словно дом обладал своим собственным гравитационным полем и его тяжесть наваливалась на них по мере приближения.

Ольядо и Квара зашли внутрь. Эндер остался у двери, ожидая, что кто-то выйдет и пригласит его. Ольядо распахнул дверь и вернулся в комнату, не сказав Эндеру ни слова. Эндер видел, как Квара уселась на диване в передней, прислонившись головой к стене. Да. На стенах — ничего. Только белая краска. И бледное лицо Квары сливается с белизной стены. Ее глаза неотрывно смотрели на Эндера, но это не мешало ей делать вид, что его здесь нет. И она уж точно не приглашала его войти.

Этот дом болен. И болен серьезно. Эндер пытался понять, что в характере Новиньи могло заставить ее жить в таком месте. Или он что-то упустил? Неужели смерть Пипо, давняя, дальняя смерть, настолько опустошила ее сердце?

— Твоя мама дома? — спросил Эндер.

Квара не ответила.

— О, — сказал он. — Прости, пожалуйста. Я думал, что ты маленькая девочка, по теперь-то вижу, что ты статуя.

Квара даже ухом не попела, будто не слышала. А он-то надеялся развеселить ее.

Чьи-то каблуки процокали по бетонному полу. Маленький мальчик вбежал в комнату, остановился на середине, резко повернулся к дверному проему, где стоял Эндер. Вряд ли он намного моложе Квары. Ему, наверное, шесть или семь. И лицо у него вполне живое, не то что у сестренки. Понимание и какой-то яростный голод.

— Твоя мама дома? — повторил Эндер.

Мальчик наклонился и аккуратно закатал штанину. К ноге был приклеен скотчем большой кухонный нож. Мальчик медленно отлепил скотч, поднял нож на уровень груди, сжал его обеими руками и на полной скорости полетел к Эндеру. Эндер успел заметить, что острие ножа нацелено ему прямо в пах. М-да, нельзя сказать, чтобы этот малыш был особенно вежлив с незнакомцами.

Через мгновение нож торчал из потолка, а мальчик оказался зажатым у Эндера под мышкой. Он отчаянно кричал и колотил в воздухе ногами. Эндеру пришлось прихватить его еще и левой рукой. Теперь мальчик висел на нем, совсем как связанный для клеймения теленок.