Русское солнце, стр. 24
— Ну я, слава богу, не доживу.
— И как же ты, мудрец… да? Как ты не поймешь: все, что происходит сейчас в России, это бунт молодых против стариков. Русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Все кричат о том, как ужасен русский бунт, и мало кто понимает, что он — давно начался. И то, что происходит на Кавказе, это тоже бунт молодых против стариков — отсюда Дудаев, отсюда Гамсахурдиа…
Борис Александрович молчал. Он вдруг ушел в себя и сосредоточенно, как это умеют только старики, пил чай.
— Да-а… — наконец сказал он, поправляя очки, которые все время падали на нос, — для немцев «Так поступают все женщины», как для наших реклама презервативов.
— Приехали! — всплеснула руками Ирина Ивановна. — Нет, вы посмотрите на него! А презервативы тебе чем не угодили?!
— Объясни, — Борис Александрович опять закинул очки на нос, — почему реклама в России сразу стала национальным бедствием?!
— Они хотят, Боренька, чтобы ты не заболел плохой болезнью!
— Неправда! Вранье это! В Москве всегда были эпидемии, — я же не заражался! Тот, кто читает Пушкина, никогда не пойдет к проституткам и не заразится! Пушкина… Пушкина надо рекламировать!
— Какой ты смешной, — улыбнулась Ирина Ивановна. — Ты и в любви мне никогда не объяснялся!
— Разумеется. А как иначе? Назовешь — все пропало! Тайна уходит, любовь без тайны — это не любовь! Ленский шепчет: «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга…» Врет. Уселись под кустом, он гладит Ольге ручку и свою страсть, извольте видеть, объясняет!
Любовь это чудо, как северное сияние. Разве можно объяснить северное сияние, скажи мне?!
«Простите, вы любили когда-нибудь?» — передача была по телевидению. «Да-а, любила, конечно любила…» — дама… в возрасте уже… эффектно так поправляет прическу. — «Я любила красивого молодого человека, он очень мило за мной ухаживал…» А старушка одна вздрогнула, — Борис Александрович перешел на шёпот. — Она на лавочке сидела, а к ней девочка с микрофоном: «Вы любили когда-нибудь?» К ней пришли за её тайной! А тайну она никогда и никому не отдаст, потому что она действительно любила! Девяносто девять процентов людей, живущих на земле… девяносто девять, Ирочка, вообще не знают, что такое любовь!
«Ты меня любишь? — Люблю. — Пойдем в душ? — Пойдем. — Сначала я? — Ну, иди…»
Какая гадость, все эти сериалы о любви, — прости Господи!
— Время такое, время… — твердо сказала Ирина Ивановна.
— Время? Нет! Чепуха! Россия всегда жила плохо. А это, Ирочка, пошлость, всего лишь пошлость!..
Народный артист Советского Союза, лауреат шести Сталинских премий, профессор Борис Александрович Покровский ждал в гости великого музыканта XX века Мстислава Ростроповича — возникла идея заново поставить «Хованщину» Мусоргского в Большом театре Союза ССР.
19
Солнце, солнце, — затерялось солнце в этом лесу, проткнули его насквозь старые черные елки. До земли доставали только солнечные брызги и исчезали, вдребезги разбиваясь о черные пни.
— Дед, деда… — Борька, внук Ельцина, дернул его за рукав, — Бог есть?
— Не знаю, слушай, — честно ответил Ельцин. — Ха-чу, штоб был.
— Дед, а если Бог есть, он на каком языке говорит?
— Ну… в России говорит по-русски, как еще?
— А в Америке?
— В Америке… Давай я тебя с ним познакомлю… сам спросишь.
Борька опешил:
— А ты с ним знаком, да?
— Я со всеми знаком, — хитро прищурился Ельцин. — А с ним — самые дружеские отношения.
— Деда, — Борька еле поспевал за Ельциным, ухватив его за палец, — если Бог есть, тогда ты — зачем?
— Как это за-чем? Я — ш-шоб управлять.
— А Бог?
— Он контролирует.
— Тебя?
— И меня, понимашь, тоже.
— Дед, — Борька скакал рядом, — а зачем тебя контролировать? Ты что — вор?
— Почему я вор? — опешил Ельцин.
— Как это почему? Вон у тебя охрана какая…
…Никогда и никому Президент России Борис Николаевич Ельцин не признавался, что есть у него тайная мечта. Больше всего на свете Ельцин хотел, чтобы здесь, в Москве, народ сам, по своей собственной воле поставил бы ему памятник. Коммунист, победивший коммунистов, то есть самого себя! Памятник — это покаяние тех, кто травил и унижал его все эти годы, кто смеялся над ним после Успенских дач, кто злобно шипел ему в спину, когда он положил на трибуну партийного съезда свой партбилет, покаяние тех, кто просто не понимал его и не верил ему, будущему Президенту России.
Ельцин — освободитель; памятник как признание, которого ему так не хватает сейчас! Его победа — уже на века.
— Пойдем, Борька, домой. Холодно уже.
— Дед, а охрана это твои слуги?
— Почему слуги? Они — мои друзья.
— А чего ты на них орешь?
— Я ору?
— Ну не я же… — Борька недовольно посмотрел на Ельцина.
— А ш-шоб знали.
— Они не знают, что ты Президент? — охнул Борька.
— Ну… — Ельцин остановился, — ну… шоб не забывали!
— А забывают?..
— Нет, ну… пусть помнят, значит…
Ветер размахнулся и налетел на старые сосны. Они обиженно вздрогнули, затрещали — из последних сил.
Поразительная особенность Ельцина резко, на полуслове обрывать любые, даже серьезные разговоры, была невыносимой; он отключался и замолкал, предлагая — всем — подождать, пока он. Президент, обдумает свои мысли. Ждать приходилось долго. На самом деле Ельцин с детства, ещё с Урала привык к мысли, что его никто не любит; у Ельцина никогда, даже в школе, во дворе, где он жил, не было друзей. Все сторонились молчаливого, угрюмого парня, который имел такой вид, будто хотел съездить кому-нибудь по шее…
Именно потому, что Ельцин раз и навсегда уверил себя, что его никто не любит, он и к людям привык относиться без любви — ко всем.
Когда Ельцин в чем-то сомневался (неважно в чем), с ним было можно и нужно спорить. Но если Ельцин уже принял какое-то решение — все, конец: он становился упрям и тяжел.
«Готовьте предложения» — любимая фраза Ельцина, если он не знал, как ему быть.
«Я так решил!» — к Президенту возвращалось его достоинство.
Разговор с Шапошниковым, Баранниковым и Грачевым был назначен на двенадцать часов дня.
Ельцин решил говорить правду.
На самом деле, конечно, он побаивался своих генералов (он всегда побаивался генералов), но интуиция говорила Ельцину, что они боятся его ещё больше, чем он.
А вот Баранникову Президент верил. Ельцина забавляло, что у Баранникова в его присутствии часто отнимался язык. Ельцин любил людей, которые его боятся, с ними он чувствовал себя увереннее. Он медленно поднялся по ступенькам большого каменного дома, открыл дверь. Первым вскочил Грачев, валявшийся в кресле:
— Здравия желаю, товарищ Президент Российской Федерации! В военных округах на территории России все в порядке! Боевое дежурство идет по установленным графикам, сбоев и нарушений нет. Докладывал Председатель Государственного комитета РСФСР по оборонным вопросам, генерал-полковник Грачев!
Ельцин молча протянул ему руку. За спиной Грачева по стойке «Смирно!» застыли Баранников и Шапошников: они играли в шашки.
— Пошли на улицу, — сказал Ельцин. — Там поговорим.
Ельцин всегда боялся «жучков». Победив на выборах, он сразу поинтересовался «Особой папкой» — секретным архивом Генсеков ЦК и руководителей КГБ. Ельцин знал, что на самом деле никакой «папки» нет, что это именно архив: десятки тысяч документов, хранящихся в сейфах нового здания ЦК на Старой площади.
Валерий Иванович Болдин, приставленный к «папке» ещё Андроповым, горячо уверял Президента России, что он получит любые «грифы» — какие пожелает.
Скоро выяснилось, что «гриф» с его Успенскими дачами в «папке» отсутствует, хотя эта история, Ельцин знал, обсуждалась на Политбюро. Горбачев, хитрец, сделал тогда хорошую мину при плохой игре — предложил забыть про пруд (Бакатин доложил все как есть) и дать Ельцину возможность публично изложить свою версию — совершенно дурацкую…
Нет, не принесли. Болдин предложил запросить архив МВД. Тогда Ельцин, сам не зная зачем, заказал «дело Хрущева».