Русское солнце, стр. 15

Горбачев засмеялся.

— Правда такой герб? — всплеснула руками Раиса Максимовна.

— Я им объясняю, — Горбачев налил себе коньяк, — нельзя искать вкус в говне. Что ты думаешь? Не верят! Я упразднил восемьдесят министерств, то есть шестьдесят пять тысяч чиновников пошли к черту накануне зимы… — все как Ельцин хотел. А в ответ, я это так расценил, Минфин России закрывает счета для вузов союзного подчинения! Гена Ягодин, министр, звонит: будет, мол, «Тяньаньмэнь»! И правда дошутимся… На Госсовете уперлись в бюджет: до конца года надо, хоть умри, тридцать миллиардов. Ельцин — в позу: «Не дам включить печатный станок!» Явлинский ему и так и сяк… «Н-нет, — кричит, — ваши деньги вообще ничего не стоят!» Вызвали Геращенко, он разъясняет: денег в Госбанке нет, а государство не может без денег. «Не дам, и все!» — рычит Ельцин. Еле-еле уговорили его пока не разгонять Министерство финансов; кто-то ж должен распределять деньги, если мы их найдем! «Ладно, — говорит, — пусть живут до первого декабря!» Я, значит, переполняюсь гневом. А он… то ли водкой правда оглоушен, то ли ещё что, но оглоушен здорово, надолго. Он все время, скажу тебе, на грани срыва, значит, не забыл, сукин сын, что двадцать пять миллионов людей за него вообще не пришли голосовать! Его ж выбрали сорок миллионов из ста трех!

Раиса Максимовна качнула головой:

— Сорок миллионов идиотов… Сорок миллионов!

— Ты пойми, почувствуй, — Горбачев опять оживился, — если союз государств не сделаем мы, его сделают они! Соберутся где-нибудь подальше от Москвы, перепьются вусмерть и тут же, по пьяной роже, бабахнут: славянский союз! Президентом станет Ельцин, это факт, хотя у Кравчука амбиции царские, Кравчук — тоже гетман, только наоборот: Богдан Хмельницкий в Россию хотел, а Кравчук рвется из России, я ж вижу! Тут же новую карту нарисуют, народу хлеб и мясо пообещают. Ельцин уже заявил, например, что Гайдар в декабре отпускает цены. Так Явлинский, я скажу, Григорий чуть не упал! Что будете делать, спрашивает, если народ на улицы выйдет? Все молчат, и Ельцин молчит. Короче, так: додержаться, додержаться надо, это я имею в виду как конечную цель. Вина хочешь?

…Что, что случилось с Раисой Максимовной, почему вдруг именно сейчас, в эти минуты, она остро, до боли ощутила, что все, о чем говорит Горбачев, это конец, даже не конец, хуже — это падение?.. Ей всегда нравилось думать, что он — великий человек, она любила эту мысль и не желала с ней расставаться. Она понимала, что в конце XX века, накануне нового столетия, любой человек, если он не круглый идиот, конечно, сделал бы, окажись он, по воле истории, Генеральным секретарем ЦК КПСС, то же самое, что сделал Горбачев. Советский Союз гнил, угроза голода стала абсолютной реальностью, выход был только один — реформы. Теперь — все, конец. Бесславие…

Раиса Максимовна смотрела на Горбачева с болью, свойственной матерям, которые вдруг перестают понимать своих взрослых детей.

— Тебе не кажется, Миша, если у нас не получилось до сих пор, это не получится уже никогда?

Горбачев поднял глаза:

— Ты о чем?

— У нас начался путь на Голгофу, Миша. У нас с тобой.

— А мне наплевать, — махнул рукой Горбачев, — раньше надо было уходить, раньше! Помнишь, что ты тогда говорила? А сейчас — стоять до конца, стоять, хотя скольжение будет, это факт.

Горбачев вдруг сощурился и улыбнулся:

— Я упрямый хлопец, ты ж знаешь…

Стало грустно.

— Да, конечно. Нельзя останавливаться, Миша, не то время. Помнишь, Мераб говорил: есть смерть и есть — мертвая смерть.

— Мераб, да…

(В Московском университете однокурсником Горбачева был один из величайших философов второй половины XX века Мераб Константинович Мамардашвили. В общежитии МГУ Мамардашвили и Горбачев пять лет жили в одной комнате, что, впрочем, не помешало Михаилу Сергеевичу забыть великого грузина в годы его опалы.)

— Мераб… как он, ты не знаешь?

— Он умер, Миша, — сказала Раиса Максимовна.

— Как умер?! Когда? Где?

— Еще зимой. Прямо во Внуково, от инфаркта. Мераб говорил: если мой народ выберет Гамсахурдиа, я буду против моего народа… Он летел из Америки домой, через Внуково, грузины узнали его, кричали: «Да здравствует Гамсахурдиа!», плевали Мерабу в лицо, загородили трап…

— Да… — Горбачев задумчиво жевал листики салата. — Да…

— Ты правильно решил: нельзя уходить. Иначе бесславие, — твердо сказала она.

— Хорошо, что напомнила о Мерабе, я о нем открыто буду говорить…

Они смотрели друг другу в глаза, и было слышно, как здесь, в столовой, идут большие настенные часы. Раиса Максимовна кивнула на бутылку вина:

— Ухаживай, Президент! Я пью за человека, который принес в мир добро.

— Давай!

Красивая рюмка и красивый бокал звонко стукнулись друг о друга.

— Рыбу будешь?

— Не сегодня.

— Михаил Сергеевич, рыба — это фосфор.

— Знаешь что? Я остаюсь с тобой. Здесь!

— Ты не выспишься.

— Встань! Встань, встань… Подойди ко мне. Не бойся, никто не войдет! Слушай, здесь действительно холодно или мне так кажется?..

— Я соскучилась, — улыбнулась она, — я просто люблю тебя, Миша, я просто тебя люблю…

— Скажи, это трудно — любить меня?

— Трудно?

— Да.

Раиса Максимовна вдруг резко вскинула голову.

— Хватит играть в кругу близких! — властно сказала она. — Такому дураку, как Ельцин, может проиграть только дурак!

14

Ельцин приподнялся, зажег лампу и взглянул на будильник: четыре часа утра.

Опять, ты подумай… Ну кто, кто объяснит, почему каждый день, точнее, каждую ночь он просыпается ровно в четыре часа утра?

В Архангельском была такая темень, что Ельцину стало не по себе. Ельцин днем и Ельцин ночью — это разные люди; если днем, у себя в кабинете, и тем более на людях, Президент Ельцин выглядел красивым, интересным мужчиной, то ночью, наедине с собой, это был глубокий старик, одинокий и странный. Никто, даже Наина Иосифовна и их девочки, никто не знал, что бессонница стала для Ельцина настоящим кошмаром, который заглушала только водка, да и то не надолго. Когда у Ельцина начинался запой, сон исчезал начисто.

По ночам, в отличие от Сталина например, Ельцин всегда был один. Никого рядом, только Коржаков и охрана.

Феномен Коржакова заключался в том, что по ночам он был для Ельцина как лекарство.

Ельцин всегда спал один. Трезвый, он совершенно не интересовался женщинами, вел себя по отношению к ним крайне деликатно, но стоило Ельцину выпить, как после первой же бутылки в нем просыпалось что-то дикое. Женщин в окружении Ельцина не было, только Лидия Муратова, тренер по теннису (ее быстро выгнали), и Людмила Пихоя, его спичрайтер, женщина не только одаренная, но и порядочная, хотя именно она — так получилось! — посоветовала Ельцину избираться в Президенты России в паре с Руцким, о чем Ельцин (он не умел плохо относиться к самому себе, то есть у него всегда находились виноватые) не забывал.

Выбор, одним словом, был не большой, поэтому пьяный Ельцин не церемонился: однажды, в гостях у Коржакова, он грубо насел на Ирину, его жену. Коржаков сделал вид, что он ослеп, а Ирина, заметив, что муж смотрит куда-то в стенку, догадалась изобразить веселье и радость.

Тискать Ирину Коржакову стало любимым занятием пьяного Президента Российской Федерации, но на этом, как правило, все заканчивалось — Ельцин просто падал на диван и засыпал.

Дважды Ельцин и Коржаков (в дребодан пьяные, разумеется) на крови клялись друг другу в вечной дружбе, резали руки, пальцы и кровью мазали то место, где, по их мнению, находится сердце, после чего троекратно целовались.

Странно, конечно, но Ельцин с его вечной подозрительностью, с его капризами (Президент часто страдал дурным настроением) не видел, что Коржаков ничего не забывает и ничего не прощает…

Ночь, чертова ночь, ужасная, нескончаемая, — она стояла вокруг Ельцина стеной. Странная, необъяснимая тревога врывалась в его душу и сразу, наотмашь била по нервам. Ельцин был соткан (весь, целиком) из старых обид.