Каменная грудь, стр. 14

– Вот ведь хотел кольчужку надеть, – жаловался Волдуте боярин Блуд, – так и знал, что князь начнет стариков трусить, теперь понаставят нам шишек.

Подхватились с саней холопки, бросились наутек: «Опять начинают, скаженные!» Зазвенели по камням медные котлы княжеской поварни. Метался под ногами петух, хлопал крыльями.

Стоя на крыльце, молодцевато подоткнув на боках рубаху, Святослав кричал:

– Забирай влево, Волк! К возовням!.. Разжирели, боровы-свенельдовцы! Кашу серебряными ложками лопаете, а меча держать не умеете. Меч прям, рука пряма – удар смертелен!.. Круши их, Волчище! Дави щитами, вали с ног!.. Гей, гей! С тыла заходят!

Мускулы перекатывались по всему могучему телу Святослава. Гордый, стоял на крыльце, а душой растворился в игрище.

– Ратибор, поворачивай дружину, присоединяйся к Волку! Вы – болгары, они – русские! Вам вместе, плечом к плечу! Так! Молодцы! Обрушьтесь на проклятых эллинов! Что, Свенельд, плохи твои дела? Бегут греки, ур-ра!

– Ур-ра! – подхватили дружины, и древний клич пошел грохотать, перекатываться по высоким киевским кручам.

В ПОХОД!

На Бабином торжке заиграли трубы, верхоконные гонцы – витьские с горящими обручами из луба поскакали по всем дорогам от Киева. Это означало войну.

Доброгаст проснулся в бурьяне, день уже начался – солнцем пахла густая, душная лебеда. Прислушался к медному голосу труб: тру-ру-ру неслось издалека призывное, тревожившее. Вскочил, заторопился, сорвал на ходу пучок росистой травы, протер им глаза. Легко перепрыгнул через плетень, зашагал по улице, полной народа.

– Война! Война! – выкрикивал вещун, длинный, нескладный воин в помятых доспехах. Он колотил сучковатой палкой по горшкам на изгородях, увертываясь от золы, которую вслед ему сыпали женщины, отвращая несчастья.

– Какая война? Зачем она и с чего ей? – слышались отовсюду вопросы.

– Чтоб ты околел, чернобогий вещун! – кричали женщины. – Пусть тебе вгонят бараний рог в глотку! Отведите от нас, добрые боги, печали-напасти, не дайте высохнуть нашим грудям на радость мужниным врагам!

Переполошились собаки, сворой бежали за вещуном.

– К великому князю прибыли греки помощи просить, столько золота привезли, что можно купить целое княжество с городами и селами! Все – на Бабин торжок! На Бабин торжок! – не унимался вещун, ловко орудуя палкой.

Вытирая потные лица кожаными фартуками, поспешно собирались кузнецы, натягивали на себя рубахи кожемяки. Шлепая босыми ногами по деревянному настилу и задирая расшитые подолы юбок, бежали девушки. Два носильщика в просмоленных дерюгах бросили в подворотню труп убитого, присоединились к толпе.

Ожило, казалось, громоздкое здание храма Перуна, сверху донизу покрытое лепниной: львы, орлы, грифоны, единороги – пышная византийская парча, а не камень.

Навстречу толпе плыли тяжеловооруженные всадники с копьями, перевитыми разноцветной тесьмой, позванивали в щиты, чтобы дали дорогу. Они вели себя сдержанно, даже сурово, как люди, в которых больше, чем в других, нуждалось теперь княжество. Только один из них, грязный, опухший от пьянства, лежал поперек седла, свесив руки, бессмысленно выкатив покрасневшие глаза, и пел песню:

Породистый конь под ним, поводя тонкими ушами, осторожно выбирал дорогу.

Доброгаста то в холод, то в жар бросало. Уже не одну ночь в саду провел он без сна, ожидая, когда побелеет небо и настанет день, который окончательно решит его участь, определит дальнейшую судьбу. Мечта была близка к осуществлению. Только бы привесить к бедру меч, ощутить его тяжесть, опереться на рукоять – совсем другая осанка появится. С ним ничего не страшно. Мечом можно достигнуть всего: славы, знатности, богатства, им защищаются, грозят, нападают. Клятве на нем верят, как священной. С ним живут, с ним сходят в могилу.

Доброгаст ног под собой не чувствовал. Неужто в самом деле придет конец всем его мучениям и можно будет свободно, не боясь быть пойманным, ходить по улицам города? Неужели свалится наконец с души этот камень, это проклятие и Доброгаст снова обретет себя… свободного человека? Нет же, не поймать его Блуду! Как он тогда вел себя при князе – изгибался, выставляя розовую лысину, улыбался так, что, казалось, вот-вот из глаз мед потечет, а ведь не взглянул на него Святослав, совсем его не заметил. Умница князь! И как далеко смотрит.

Доброгаст остановился на Шуткинском мосту – сюда, по уговору, должна была прийти Судислава. Милая, ясноглазая! И смех у нее серебряный, колокольчиковый… Прижаться щекою к ее щеке, все на свете станет таким светлым, притихнет Днепр, вспорхнет ветер – лети, лети себе туда, где темные леса, где реки с обрывистыми берегами и волоки, где не бывал никогда.

Со стороны детинца показался всадник. Доброгаст не поверил глазам – она! Судислава ловко сидела в седле, сорочинский тонконогий иноходец под ней кособочил, прядал ушами. Вот он уже застучал копытами по доскам моста. Дивясь собственной смелости, Доброгаст схватил коня под уздцы. Девушка мгновенно подняла над головою плеть, но остановилась:

– Доброгаст… я не узнала тебя! Скорее на торг… я говорила с воеводой Волком. Он согласен.

Она закусила губу, отвернулась.

– Что с тобой? – забеспокоился Доброгаст.

– Так… когда вернешься из похода, на тебе будет кафтан сотского… парчовый воротник, отороченный лентой. Только когда это будет? – проговорила сквозь слезы девушка. – А я опять сирота. Вся моя жизнь – сиротская.

– Не плачь, Судислава…

– Приходи же на торг… народ заглядывается, – перебила его девушка и, хлестнув коня, поскакала.

Улицы опустели, по оставшимся без присмотра сырым кирпичам под камышовым навесом прыгали козы, копытили их. Хлопая ножнами по крупу коня, проскакал запоздалый воин. Все кругом – и дома, и деревья, и само небо – казалось Доброгасту обновленным, необыкновенно красивым. Не заметил, как пришел на торг.

Толпы народа наводняли Бабин торжок. Вокруг степени [16] стояли всадники, всадники без числа. Сверкали шеломы, латы, позванивали сбруи, лошади били копытами.

Несмотря ни на что, шла бойкая торговля. У свернутых ковров сидели какие-то смуглолицые, невозмутимые люди. Рядом ладожане продавали связки-сороки лисьих шкур и рыбий зуб с далекого Студеного моря.

– Здесь бронзовые зеркала! Пряслица! – кричали лотошники. – Ларцы разновеликие, костяные гребни!

– Братина дутая! Древолазные шипы – недорого! Чернолаковый грецкий сосуд – лак не сходит пять тыщ лет, ручаюсь головой! – слышались отдельные выкрики.

– Ко-о-му хо-о-лодной воды!

– Брыластый, купи сокола с рукавицей… совсем новая рукавица, золотом продернута… краденая рукавица, честно слово!

– Здесь продаются восковые свечи из великокняжеских хором! Великий князь уходит в поход, и хоромы погружаются во мрак. Кому свечи?

– За пять резаней [17] отдаю пузо соли, – предлагал упитанный купец.

– А свою ненасытную утробу за сколько продашь? – под общий смех шутил старый, похожий на высушенный гриб, гончар.

Доброгаст узнал Гусиную лапку. Он пританцовывал около расставленных для продажи горшков, поводил плечами, потрясал тощим задом, будто что тормошило его изнутри.

– Воевать будем – богатыми будем! – приговаривал он.

– Кто воевать будет? – спрашивали из толпы.

– Мы будем воевать, – не задумываясь, бросал гончар.

– А богатыми кто будет? – снова спрашивали хохочущие.

– Бояре именитые, – не знаешь сам?.. Горшки!.. Кому горшки?.. Сам лепил, в печи томил, в кислых щах топил.

– Ну, потешный-ить! Ай да Гусиная лапка!

– Дедко, не шуми, – урезонивал его внук, мальчик лет девяти, – здесь воевода ездит, заберет!