Покойся с миром, стр. 3

Я всегда испытывал неприязнь к многолюдным, шумным местам. В таких местах люди, нагруженные чемоданами, сумками, шляпными коробками, фотоаппаратами, зонтами и бог знает чем еще, прихваченным на всякий случай, для любого климата, что-то бормочут, бегают, стоят, сидят, стараются утихомирить детей под аккомпанемент малопонятных объявлений, шипящих над их головами, и рева двигателей, на фоне мигающих цифр и букв, на которые мало кто обращает внимание, а сам я редко думаю о чем-нибудь другом, кроме Брейгеля. И это особенно неприятно, ведь я боготворю безумного голландца.

Мы допили кофе, направились к выходу на посадку, но тут объявили очередную задержку рейса. Вместе с нами посадки ждали четыре сонных матроса, семейная группа, около дюжины студентов и несколько мужчин с портфелями. У меня снова появилось время подумать.

Я сосредоточился на вопросе, который занимал все мои мысли, пока я сидел в камере. Почему Карл Бернини погиб именно в моей галерее? Возможно, он пробрался туда, замышляя что-нибудь украсть. Он был в таком возрасте, когда достаточно сложно менять профессию. С другой стороны, он мог узнать, что я живу в галерее, и ему понадобилось срочно со мной встретиться. Но и это предположение не выдерживало критики, потому что существовала масса других способов связаться со мной. Как бы то ни было, он аккуратно открыл отмычкой замок, вошел, побродил немного, получил удар ножом и умер на месте.

Я попытался вспомнить все, что знал об этом человеке. Возраст — около пятидесяти пяти, рост — около метра семидесяти, вес — около семидесяти килограммов. Он надевал очки, когда читал или вскрывал замки. Редко занимался другой преступной деятельностью, кроме краж произведений искусства. Если и выпивал, то не больше бокала вина, много курил и ничего не рассказывал о родственниках. Впрочем, когда я с ним общался, у него была постоянная подруга Мария Борзини. На трупе был темный мешковатый костюм. Кроме этих фактов, в данный момент совершенно бесполезных, я ничего не мог выудить из памяти. Начинало складываться впечатление, что я пытаюсь сжать в кулаке воду.

Наконец нас пригласили на посадку. Когда мы шли к самолету, я вдруг подумал, что так и не попросил сопровождающих предъявить документы. По крайней мере, выяснил бы, как их зовут. В том, что они действительно агенты, я не сомневался, просто приятно было бы узнать, кто именно тебя похитил.

Они предложили мне сесть у иллюминатора. Агент покрупнее расположился рядом, помельче — через проход. Я пристегнул ремень, сложил на груди руки и вздохнул. Над головой сочувственно засвистели двигатели.

«Чтоб тебе сгореть в аду, Карл Бернини!» — подумал я и усмехнулся, вспомнив, что он безумно любил Данте.

Через некоторое время мы вырулили на полосу, развернулись, постояли, потом разогнались сквозь туман и взлетели.

Я решил вздремнуть, и это почти удалось, но тут мы приземлились в аэропорте Даллес. Подавив зевоту, я встал и, как всегда, ударился головой о багажную полку. Вслед за сопровождающими я спустился по трапу и, несмотря на то что этот аэропорт вызывал у меня гораздо меньшее чувство неприязни, чем многие другие, даже чуть обрадовался, когда мы вышли из здания и направились к стоянке.

В частной машине с наклейкой на лобовом стекле мы расположились так же, как раньше.

Небо было ясным, воздух, врывавшийся в салон через приоткрытое окно, прохладным и чистым. Движения на дорогах почти не было, пахло приятно, я увидел по пути несколько белок и в который раз пожалел, что выбрал местом жительства Нью-Йорк, а не какой-нибудь пригород. Мечтам обычно предаются арестанты, старики и жертвы несчастных случаев.

Тем не менее я молил Бога о том, чтобы слухи о происшествии в Нью-Йорке не дошли до моей сестры Сьюзен, которая счастливо вышла замуж, родила троих детей и по-прежнему присылала мне поздравительные открытки и письма, правда, последние редко. Или до отца, который пришел бы в ярость и, может быть, даже немного забеспокоился обо мне. Дело в том, что он с утра до вечера занимается античными авторами (переводит их заново или учит этому других людей), а переделка, в которую я угодил, могла отвлечь его от любимого дела. Мать никогда мне не признавалась, что он разговаривает во сне, но я готов биться об заклад: если разговаривает, то на греческом или латыни. Что касается моего брата Джима, самодовольного профессора, на его реакцию мне было совершенно наплевать.

Лэнгли оказался зеленым, и мы миновали несколько указателей, которые направляли нас к пункту назначения. Я никогда не бывал здесь прежде и должен признаться, вид городка лишь отчасти соответствовал моим представлениям. Здание находилось на огромном участке земли, окруженном деревьями. Ничего зловещего в нем не было. Архитектурный стиль можно было назвать административным середины двадцатого века, само здание — громоздким. Из первых двух этажей вырастали пять башен, которые, судя по всему, были соединены между собой. Они поднимались еще на пять этажей — до арки из бетона и стекла. Для больницы все это смотрелось бы неплохо.

Мы въехали в ворота и остановились на стоянке, где было зарезервировано место. Когда направились к сияющей груде бетона и секретов, я попытался догадаться, в какую именно часть здания меня приведут. Тщетно. Вот если бы у меня была красивая девушка и моток бечевки…

За дверьми нас встретили вооруженные охранники. Мои конвоиры показали им удостоверения, о чем-то с ними пошептались и начали заполнять бланк. Судя по всему, этот бланк касался меня, потому что его обменяли на огромный пластиковый пропуск, который передали мне, посоветовав не потерять. Они взяли пропуска и себе и повели меня внутрь, остановившись на минуту у киоска, чтобы я смог купить сигареты.

Пока мы шагали по длинным унылым коридорам, поднимались на лифте, чтобы пройти по другим длинным, не менее унылым коридорам, время от времени предъявляя свои пропуска, я успел заметить плакаты, которые объясняли, как следует готовить секретные документы для уничтожения, и графики их вывоза. Слышались стрекотание печатных машинок, звонки телефонов. Моя тревога возрастала прямо пропорционально благодушному выражению лиц моих сопровождающих. Они улыбались, кивали, даже перекидывались двумя-тремя словами со встречными людьми, которые удостаивали меня лишь беглыми взглядами. Я чувствовал себя здесь чужаком.

Мы миновали несколько запертых дверей, прежде чем подошли к одной, открытой. Мне жестом предложили войти в помещение, которое оказалось пустым кабинетом. Я вошел.

Это была комната метров двенадцать на десять, пол застлан желтоватым ковровым покрытием, стены коричневые, пять книжных шкафов со стеклянными дверцами, кроме того, несколько со вкусом подобранных гравюр. Небольшой стол для совещаний, множество стульев и огромный сверкающий письменный стол, на котором два телефона, диктофон, устройство внутренней связи, незапятнанное пресс-папье, аккуратно разложенные ручки и блокноты, календарь и несколько бронзовых детских башмачков. Окна — их было пять — только в стене за столом. Справа от меня в углу стояли два картотечных шкафа и секретарский стол.

Я сел на стул в конце стола для совещаний, поближе к письменному столу. Сопровождающие, поколебавшись, тоже сели — агент, что поменьше ростом, строго напротив меня, тот, что покрупнее, — слева.

Я придвинул к себе пепельницу, открыл пачку и предложил сигареты сопровождающим. Они отрицательно покачали головами, поэтому закурил только я.

— Долго нам ждать? — спросил я наконец.

Сидевший напротив пожал плечами, но потом все же соизволил ответить:

— Мы пришли рановато.

Он старался не глядеть мне в глаза. Впрочем, ни один из них с самого начала не был настроен познакомиться со мной поближе. Они всегда отворачивались, когда я смотрел на них, хотя я сам часто чувствовал на себе их взгляды и несколько раз замечал, что они внимательно меня рассматривают.

Наконец я услышал шаги и голоса, и в комнату вошли двое. Мои сопровождающие встали. Я — нет.