Таврический сад, стр. 31

— Нет, про критическую минуту лучше, — ответил Фимка. — Я тут много таких книжек прочел, мне они больше всего нравятся. Я вот тоже так живу, — ничего не делаю, и никто меня недооценивает, а придет критическая минута, тогда я всем им докажу.

— Ничего ты не докажешь, — сказала Фимкина сестра, и вставила себе в рот какие-то булавки. — Ты и в магазин никогда не ходишь, и посуду не моешь.

— А ты моешь?!

— Мою!

— А если будет война, кто пойдет на фронт, я или ты, а? Сестра ничего ему не ответила, только пожевала свои булавки и отошла к зеркалу.

— То-то, — сказал Фимка. — Они с мамой этого вопроса больше всего боятся. Мама раньше даже плакала, а теперь только махнет рукой, и все.

Мне не хотелось слушать, как они совсем поругаются, и я сказал Фимке, что хватит ему валяться на диване, а надо идти на улицу, потому что каникулы последний день, и нужно что-нибудь придумать.

Мы вышли на улицу, но все равно ничего не могли придумать и долго шли просто так, и снег тоже падал еле-еле, а иногда совсем переставал. Потом проехал трамвай с косыми сосульками по краям, и Фимка сказал, что хорошо бы прокатиться, но, кажется, ему не очень хотелось.

— Это что — трамвай, — сказал я. — А вот есть такой автобус — междугородний.

— Длинный? — спросил Фимка.

— Ага, длинный. И еще спинки у сидений откидываются — как кровать. Интересно, можно на нем доехать в Сиверскую?

— Не знаю, — ответил Фимка. — В Сиверскую, наверное, нельзя. А хочешь, айда на вечер.

— Нет, — сказал я сразу. — Не хочу.

Я знал, что сегодня у девятиклассников вечер, и мне ужасно хотелось пойти посмотреть, потому что я думал увидеть там одну девочку, Стеллу т 9-го «б», но я нарочно сказал, будто не хочу.

— Пойдем, — стал уговаривать меня Фимка. — Все равно уже ни в кино не попасть, никуда. А там у них даже джаз играет, танцуют, и ребята с девчонками тоже танцуют — умора.

— Ну ладно, — сказал я. Я боялся, что Фимка перестанет меня уговаривать, а мне страшно хотелось пойти и посмотреть на эту Стеллу из 9-го «б» и вообще на все, потому что я еще никогда не видел вечера, если только не считать одного раза, и то не прямо, а через окно.

НА ВЕЧЕРЕ

Когда мы подошли к школе, там у входа уже стояла целая толпа безбилетников из других школ, и все они громко кричали, чтобы их тоже пустили на вечер, потому что каникулы последний день и всем охота, а в дверях стояли наши дежурные и никого не пускали.

— Нам не жалко, но и так уж в зале не повернуться, а вы лезете, — говорили они и никого не пускали.

С ними еще был Цыпин из 9-го «а»; мы его знали, потому что он лучший баскетболист в школе, и его знают даже первоклассники.

— Цыпин, Цыпин! — закричал Фимка, и мы стали пробираться к дверям. — Пусти нас, нам на дополнительные надо к Антонине Сергеевне.

— Какие еще дополнительные? — сказал Цыпин, но все же вытащил нас из толпы и пропустил между дежурными. А безбилетники закричали еще громче, что им тоже на дополнительные, и из-за нас чуть не вышла драка, но дежурные все были из одного класса и товарищи, а безбилетники друг друга даже не знали, и поэтому драки не получилось.

В школе мы с Фимкой сразу же пробежали на черный ход, оставили там под лестницей свои пальто и пошли к той двери в зал, через которую выходят на сцену. К этой двери перед танцами всегда сваливают стулья; и теперь тоже, как только мы ее открыли, стулья сначала посыпались в коридор, а потом застряли, и мы полезли между ними в какую-то щель вроде пещеры.

Мы долго ползли под этими стульями и, наверно, страшно гремели, но музыка играла еще громче, так что все равно никто ничего не услышал. Мы ползли, ползли, и я уже начал думать, что мы заблудились, но тут вдруг увидел прямо перед собой ноги в черных полуботинках и за ними весь зал. Ноги поднимались на каблуках и топали в такт музыке, а в зале стояли прислоненные к стенам мальчики и девочки из старших классов, и еще больше их танцевало в середине, около елки.

Мы с Фимкой поудобнее спрятались за стульями и стали толкаться и зажимать друг другу рты, потому что можно было помереть со смеху, глядя, как они там танцуют.

— Не понимаю, чего они в этом находят, — сказал я Фимке. Но тут вдруг погас свет, а на балконе загорелись цветные прожекторы и начали шарить взад-вперед по залу. На край сцены вышел оркестрант в белой рубашке и с саксофоном, и оркестр заиграл новый танец.

Может, оттого, что я никогда еще не слышал такой музыки и не видел танцев с цветными прожекторам, и оттого, что в зале так замечательно пахло, даже лучше, чем в театре, мне вдруг все это начало нравиться. Не то чтобы мне стало понятно, что они в этом находят, а просто было хорошо так сидеть за стульями и слушать, потому что, когда играет музыка и в зале танцуют разноцветные люди, все хорошее должно случиться само собой. Особенно мне нравился оркестрант в белой рубашке, потому что ему было не все равно, и он то махал саксофоном перед собой, то отводил его назад, почти до подмышки, то еще что-нибудь, а в зале все топтались вокруг елки; и хоть со стороны ничего нельзя было разобрать, кроме толпы, но, наверное, каждому казалось, что он танцует, а это, конечно, самое главное.

Я посмотрел на Фимку и увидел, что ему тоже нравится, хотя обычно он такой человек, что ему все не так и ничего неохота.

Когда зажегся свет, я сначала ничего не мог разобрать, а, открыв глаза, вдруг увидел у самой сцены эту Стеллу из 9-го «б».

Я так испугался, что мне сразу стало больно под коленками, как это было со мной всегда, когда я ее видел. Стоило мне увидеть ее, хоть издалека, хоть совсем рядом, мне сразу делалось больно под коленками, и это продолжалось до тех пор, пока она не начинала куда-нибудь торопиться или с кем-нибудь разговаривать, вообще суетиться на одном месте. Пока она стояла спокойно, я ее боялся, но стоило ей побежать или засмеяться, у меня моментально все проходило.

Вот и сейчас, пока она стояла так близко и смотрела на оркестрантов, как они уходили со сцены покурить, я ее ужасно боялся, но потом к ней подошла Фимкина сестра и зашептала что-то на ухо, она засмеялась, и у меня сразу же все прошло. Я даже рассердился на нее за это, а они с Фимкиной сестрой взялись за руки и убежали в другой конец зала.

Там, под бумажными сосульками, как раз начинались всякие аттракционы и соревнования, и я надеялся, что она хоть не станет вмешиваться, а просто посмотрит, и все; но она сразу же вошла в самую середину и взяла в руки конец бечевки, а другой конец взял Цыпин, и они начали наматывать эту бечевку на катушки, кто скорее, и, конечно, Цыпин намотал скорее и победил.

— Номер, номер! — закричали все. — Стелла, номер!

Я понял, что в наказание она должна исполнить какой-нибудь номер, и разозлился ужасно.

«Зачем она вмешивается во все, — думал я тогда. — Лучше бы стояла и смотрела спокойно, чем так выставляться».

А она совсем не стеснялась выставляться. Она повернулась ко всем лицом и стала читать стихи.

— Растет камыш среди реки, Он зелен, прям и тонок. Я в жизни лучшие деньки Провел среди девчонок, — прочла она и вдруг замолчала.

Мне снова стало так страшно, что я даже хотел тут же уползти назад под стулья, но не смог и остался на месте, а она все молчала, и все тоже молчали, и в зале стало тихо-тихо.

А она вдруг начала морщить лоб и двигать бровями, чтобы показать всем, как она старается вспомнить, и этого я уже не мог вынести.

Если бы она стояла спокойно, я бы тоже, наверное, не смог двинуться с места от страха, но когда она начала морщить брови, а в зале было тихо-тихо, меня взяло такое зло, что я не выдержал.

Я выскочил на сцену и что было силы ударил кулаком в барабан.

Это вышло так громко, что дальше я уже ничего не слышал, я сразу бросился обратно под стулья, прополз в коридор, схватил пальто и через черный ход убежал на улицу.