Любовь под прицелом, стр. 44
Вместо отсутствующего Владьки рядом со мной в «москвиче» — сам шеф. Угрюмый, злой, но по-прежнему разговорчивый.
— Вот чем приходится заниматься, — жаловался он. — Припекли нас менты до невозможности. Довериться некому. Остаёшься один ты…
— Почему вы так часто переезжаете?
— Прищучили капитально, суки ментовские! Многих мои людей посажали, другие — в бегах. Остались натуральные сявки… Спасибо, хоть знаю, когда шмон намечен… Кто упрсждает — не скажу, не допытывайся. Хоть и верю тебе, но лучше перестраховаться, чем сидеть за решеткой…
— Я не спрашиваю…
Оборудование перевозили днем. По мнению Тихона — самое безопасное время, можно затеряться в потоке машин. Никто не заподозрит… С этой же целью «мерседес» получил отставку, был выбран мой «москвич».
Сегодняшняя поездка для меня — не ко времени. Завтра должен забрать из больницы Любашу. Нужно отмыть ее квартиру, купить продуктов, приготовить обед… Что она любит? Кажется, селедку с луком, винегрет с майонезом, рыбу под маринадом, Сделаю. Хоть повар из меня никудышный, с помощью поваренной книги справлюсь… Да, не забыть к столу яблоки, апельсины… При потере крови полезны соки…
Тихон что-то говорил, на что-то жаловался — я не слышал ни слова.
Машин сравнительно немного, но я не гнал, выполняя строгое приказание шефа: держать не больше восьмидесяти километров, стараться не обгонять…
Возвращусь в Москву не раньше восьми вечера. Значит, закупить все необходимое для праздничного обеда придется по дороге… Сразу примчусь на квартиру Любаши, куда еще вечером перевез свои вещи.
Ольге сказал, не вдаваясь в подробности: прощай, развод оформим позже, сейчас — нет времени. Закрывая за собой дверь, слышал истерические вопли бывшей супруги. Слава Богу, тещи дома не было…
Впереди, на обочине, — патрульная машина. Рядом — гаишник с палкой, позади — второй, в бронежилете с автоматом… Опять что-то произошло или обычная проверка?
Мельком увидел, как напряглось лицо Тихона, на скулах заиграли шишки желваков.
— Если остановят — сбавь скорость… После — на газ, — раздался негромкий голос шефа. — И не вздумай фокусничать, сука, замочу!
На его коленях — короткоствольный автомат.
— Господи, сделай так, чтобы нас не остановили, — по привычке взмолился я. В Бога не верю, в церкви не крестился, но сейчас молюсь, истинно, преданно, ибо на Бога — вся надежда.
Молитва не помогла. Гаишник взметнул вверх свой жезл. Тихон приподнял автомат…
— Да это же Никита! — неожиданно я узнал гаишника. — Никита!
Остальное — как во сне… Очередь… Другая… Никита падает. Его напарник — с автоматом, в бронежилете, вскидывает оружие… Поздно… Тихон дает очередь…
— Жми!
«Москвич» рванулся вперед. Встречные машины шарахаются в стороны, попутные испуганно жмутся к обочине. Я выжимаю изстарого автогмобиля последние силы.
Скрыться… удрать… Теперь я повязан с Тихоном двойным убийством. Этого мне не простят…
От страшного места — пять километров… десять… За поворотом поперек дороги — «МАЗ»… Из-за него — автоматные очереди… Мимо? Почему стекло цело? Бьют по скатам…
«Москвич» запнулся, его занесло… Бросило в кювет…
Очнулся я в наручниках… Рядом — накрытое плащом тело Тихона.
Все… Кончено… Любаша осталась в больнице, одна, совсем одна. От безысходности, от беспомощности, когда невозможно что-либо изменить, я взвыл волком…
— Глядите, плачет? — удивился милиционер, стоящий рядом, но тут же злобно вымолвил. — Плачет, сука! Пощаду вымаливает, паскуда!
Сквозь кровавый туман я увидел лицо склонившегося ко мне человека… Это был Вошкин.
Круг замкнулся. «Семейный следователь» лишается персонального автомеханика, зато приобретает перспективного подследственного. Фимка осталась вдовой… Отец проклянет сына — убийцу.
Любаша, где ты, Любаша!
4
Следствие длилось почти три месяца. Вошкин не торопился. Он разыскивал свидетелей, составлял бесчисленное количество протоколов, посылал материалы на экспертизы. Со мной разговаривал сухо, немногословно, вопросы задавал каверзные, с подковырками, с дальним прицелом.
По— моему, все предельно ясно. Обвинение в убийстве сразу же отпало -на автомате моих «пальчиков» не обнаружено. Осталось — соучастие. Попутно — распространение фальшивых денег. Соучастие — не убийство. Но по совокупности, наверняка, припаяют немалый срок.
Единственно, за что я благодарен Сергею Сергеевичу — в обход всех существующих правил он добился разрешения Любаше навещать своего «гражданского» мужа. Так прямо и записали
— Хороший человек, — упрямо твердила девушка. — Старается вытащить тебя из беды… Вот и свидание разрешил, хотя и закону — нельзя…
— Не вытащить, а затолкать глубже… Нет, не верю я этому Вошкину! Ты думаешь, что он помог моей сестре освободиться потому, что пожалел ее? Как бы не так! Я корячился над его древней машиной, вдвоем с батей упирались, строя ему загородные хоромы… Да ты же ничего не знаешь… Слушай!
И я принялся рассказывать, торопясь уложиться в отведенное время — всего один час, шестьдесят коротких минут. Старался быть по возможности объективным, но обида давала о себе знать.
В память прочно впечаталась картинка: рядом с разбитым «москвичом» лежит окровавленный рыдающий человек в наручниках. Над ним с брезгливой улыбочкой на чисто выбритом лице склонился Вошкин. Так разглядывают разорванного пополам дождевого червя, издыхающую лягушку, но не человека, каким бы преступником он ни был…
— И все равно Сергей Сергеевич — единственная наша надежда… Кстати, адвокат у тебя был?
— Да, был… Сколько ты заплатила?
Любаша изобразила свою любимую гримаску — оттопырила губки, прищурилась и пренебрежительно фыркнула. При чем тут деньги? Они — обычные бумажки, призванные служить людям, брось в огонь — сгорят, швырни в воду — размокнут… Разве можно оценивать ими жизнь, любовь, дружбу?
Но я настаивал.
— Не помню… Кажется, пять тысяч — в кассу, столько же — на лапу.
— Ну, в кассу, ладно, положено, адвокату за что? Он же ничего ещё не сделал. И вряд ли что-нибудь сделает. Приговор предрешен. Я чувствую это по поведению твоего любимого Вошкина… Зачем ты так растратилась? Откуда взяла деньги?
— Дала адвокату хотя бы за то, чтобы он повнимательней вникнул в твое дело… Разве этого мало? Кроме того, пообещала за каждый год заключения, который он сможет отвоевать, подкинуть по три тысячи… И дам, слышишь, «извозчик», дам! Тебя спрашивать не стану…
Губы Любашки приоткрылись, обнажив острые зубки, глаза сверкали. А я смеялся. В первый раз с того страшного дня убийства.
— Передам Ольге: пусть продаст часть акций и вернет тебе деньги. Через отца передам. При первом же свидании.
— Не возьму, ни копейки не возьму! Все свои сберкнижки выпотрошу, воровать пойду, а не возьму. К тому же, — понизила она голос почти до шепота, — твоя жена и не даст…
— А ты откуда знаешь?
— Была у твоих родителей… Познакомилась…
Я представил себе, как встретил Любашу батя, как он, не подбирая слов помягче, глушил гордую девушку грязными оскорблениями, что пришлось пережить ей под родительским кровом. На душе сделалось тревожно и муторно.
— Родители у тебя — славные люди… Поначалу батька раскричался, после успокоился, остыл. Почуял, что не к нему пришла — к матери, и ушел в скверик дышать свежим воздухом… Мама твоя — добрая душа, поверила мне… Знаешь, Коленька, я ей всю свою жизнь выложила, как на ладошке. Поплакали по-бабьи, обнялись… Она мне и рассказала, как жена твоя бывшая, Ольга, любому — каждому про тебя трепется: бандит, убийца, тунеядец, сидел, мол, всю жизнь на моей шее, никаких ему адвокатов не будет — пусть засудят на всю катушку… Только не переживай, милый, та твоя жизнь подневольная — отрезанный ломоть. Теперь ты — мой, весь мой, со всеми достоинствами и недостатками. Никому не отдам. Слышишь, не отдам! Зря она думает, что меня трогают Ольгины оскорбления. Нисколько не трогают. Мы с бывшей моей женой — разные люди — это мне стало ясно на второй или третий год совместной жизни. Свыкся, терпел… Уйти? Не к родителям же в их однокомнатную квартиру? Сколько раз думал сбежать из Москвы: бросить к чёрту прописку и так называемый семейный уют. Оставить Ольге полученную на работе двухкомнатную квартиру, нажитую мебель…