Всадник на вороном коне, стр. 19
Сержант сделал шаг в сторону и пропустил ребят мимо себя. Какое-то время он бежал замыкающим: сквозь топот сапог по сухому грунту, сквозь звон и буханье в ушах, сквозь жалкий свист собственного дыхания Юра слышал раскованное дыхание и невесомый и четкий бег сержанта.
Затем сержант стал подтягиваться — с каждым шагом все ближе и ближе. Юра насторожился — за ним наблюдает сержант! Никогда прежде Юра так не переламывал себя: все, что было в нем, — волю, терпение, самолюбие, — собрал. Одно необходимо — бежать не хромая. Не жалея себя. Не обращая внимания на боль в ноге. В глазах потемнело, Юре почудилось на миг, что он не бежит, а летит и почему-то воздух под левой ногой крепок и остер, как стальное лезвие.
Сержант держался в шаге за спиной. Юра старался, старался, не веря себе — не думал, что может этак стараться!
Неужели сержант обманулся? Должно быть, ведь перегнал! Теперь он был впереди — тоже в одном шаге. Может, секунду, может, целую вечность сержант бежал впереди, и Юра не сомневался: следит!
Не уследишь! Выдержу! Пусть потом нога отвалится, но сейчас не поддамся!.. Кто-то, упорный, кричал в нем сквозь темноту в глазах, сквозь буханье в голове, сквозь обжигающую боль.
Сержант снова сделал шаг в сторону, бежал рядом, косился и вдруг приказал:
— Шагом — марш!
В первый момент не поверилось, что можно не бежать. Однако ноги сами перешли на шаг. В первый момент не стало лучше — быстрый шаг был не менее труден, чем бег.
— Реже! — крикнул сержант.
Грузный и почти обессилевший, плелся Юра, и шедший последним Прохор Бембин наступал на пятки, подтрунивал:
— Без каблуков останешься — не жалуйся! Я готовлюсь к кроссу, и мою прыть все поймут!
— На месте!
Юра ждал следующую команду и упрямо имитировал ровный бег на месте. Выходило что-то кривое: одна нога грузно падала на землю, другая ставилась осторожно, боязливо.
— Отделение, стой!
Ах, какими прекрасными, какими музыкальными, какими приятными для исполнения бывают команды! Они доносятся до твоего сознания, и ты начинаешь понимать, как они умны, благотворны, метки! Во что превратилась бы жизнь солдата без этих отточенных временем команд, без этих миллиарды раз повторенных и вечно неповторимых команд!
— Нале-во!
Повернемся налево. Там стоит командир отделения, добрейшая душа — сержант Ромкин.
Юра стоял вытянувшись, словно ничего не случилось, словно ничто не мучило его. Единственной заботой было: держаться, как все, затеряться среди ребят, ничем не выделяться.
— Рядовой Козырьков, снимите левый сапог…
— Какой?
— Тот, в котором ноге больно. Левый.
Юра наклонился, приставил каблук левого сапога к носку правого.
— Сядьте, нечего акробатикой заниматься!
Юра опустился на землю, морщась от боли, стянул сапог, с облегчением сбросил свернувшуюся в жгут портянку.
Сержант оглядел стопу:
— Как же вы так?
— Да вот — портянка…
— Она сама наматывается на ноги, портянка? — рассердился сержант. — А если бы в кровь растерли? Какая тогда с вас служба? Ноги, как оружие, надо беречь!
— Для отступления? — съязвил Бембин.
— Отставить, рядовой Бембин!.. А у вас что с ногой? — спросил Ромкин Журихина.
— У меня? У меня вроде все в порядке…
— Вроде? Посмотрим — разувайтесь.
Костя неохотно сел, снял сапог, пистолетом выставил ногу, на лице изобразив беззаботное: говорил же — все в порядке!
Раздражение снова накатило на сержанта, он нахмурился и процедил сквозь зубы:
— Тоже мне! Сапоги перепутали! Толчетесь там, этак еще головы перепутаете! Разменяйтесь!
Костя и Юра обменялись левыми сапогами. Юра переобулся — нога в сапоге была как влитая, хотя набитое место и болело.
— Вы мне эту стыдливость бросьте, — выговаривал сержант. — Мученики сыскались, молчуны! Что бы ни стряслось — надо командиру доложить. Без утайки!.. Я на вас рассчитываю, а вы теряете боеспособность. Да еще помалкиваете. Я так считаю: лучше самое строгое наказание получить, чем скрыть недостаток и подвести товарищей! Верно я говорю, рядовой Бембин?
— Верно.
— Так-то, — удовлетворенно закончил сержант, перестроил отделение и опять повел бег.
Трудно было начинать бег снова — с первых шагов пришлось подстегивать себя. Но метров через полтораста ноги «разбежались», дыхание установилось, и все уже представлялось не таким страшным. Когда отделение начало растягиваться, сержант опять переместился в замыкающие.
— Подтянуться, подтянуться, — приговаривал он. — Не отпускать переднего, держаться за него, иначе тяжелее…
Юра «вцепился» в Сусяна, который с упорной деловитостью отмерял метр за метром. Он был сильный и стойкий человек, и хорошо было следовать за ним, одолевать дистанцию в том ритме, который задавал он. Впрочем, в этом ритме бежало все отделение. И сержант, который снова вышел вперед.
Юра не смотрел по сторонам, ни слова не говорил — он весь сосредоточился на беге: толчок, еще толчок, секунда, еще секунда — все короче дистанция, все ближе конец, все ближе отдых.
Толчок, еще толчок. Секунда, еще секунда. Метр, еще метр…
11
Если б кто спросил Юру до армии, какой ему видится солдатская служба, что он ответил бы? Хоть разное читал о важных мелочах, о будничных заботах, разное слыхал, ответил бы, что служба в армии — это стрельба по целям, это танковые атаки, это ракетные залпы, это подвиги, которым есть место и в мирной жизни. А на деле? На деле служба — учение, учение, учение: учишься стоять, учишься ходить, учишься целиться, учишься заправлять койку, носить солдатскую одежду, есть по распорядку дня…
В столовой, на завтраке, Юра равнодушно жевал котлету и ковырял вилкой картофельное пюре. Еда не лезла в горло, и Юра снова и снова перемалывал ее в зубах, жалея, что некуда выплюнуть. Потом все-таки заставил себя проглотить мягкий комок и потянулся за кружкой с чаем. Аппетита — ни грамма. Неужто заболел? Измерить бы температуру — должно быть, подскочила… Хорошо бы заболеть, попасть в госпиталь, отлежаться там денька три.
Юра вслушивался в себя — не похоже, чтоб захворал. Блажь кислая.
Отхлебнул чаю, поставил на стол.
Сержант приподнялся на своем месте:
— Ты вот что: не кисни. Последнее это дело. Закиснешь — все кувырком пойдет…
Слева от главного входа в казарму — металлическая решетчатая стена с решетчатой дверью. Это — четвертая стена просторного светлого помещения с широкими зарешеченными окнами. В глубине — пирамиды с оружием, шкафы с различными стрелковыми приборами, на первом плане — тяжеленный длинный деревянный стол для чистки автоматов. Порядок, чистота, строжайшая тишина, словно не решетка, а невидимая звуконепроницаемая преграда воздвигнута между коридором и ружпарком.
Прямо от главного входа в казарму — дверь в ленинскую комнату. Здесь та же чистота, порядок, тишина. Солдаты, входя в это помещение, хоть на миг, но задерживаются у порога. Точно расстаются с чем-то неуместным тут и проникаются иным, без чего нельзя.
Юра шагнул в ленинскую комнату, в ее задумчивый свет, в ее сосредоточенный покой. Неторопливо прошел по узкой пластиковой дорожке, вдоль которой стояли столы — каждый на двоих. Не впервые Юра здесь, с закрытыми глазами может сказать, где что. На одной стене — все о Ленине, на второй — все об армии и трудовой жизни народа. На третьей — все о своей части, ее истории и боевом пути, о мирной учебе солдат. В простенках между окнами — портреты министра обороны и его заместителей. В углу — стенд с книжками-биографиями наших знаменитых полководцев. Возле стенда — стеллаж с подшивками газет и стопками журналов.
Музей. Библиотека. Читальный зал. Учебный класс. Хранилище того оружия, без которого рота — не рота, как без автоматов.
Строгость, скупость и выразительность всего того, что здесь было, понравились Юре еще в тот раз, когда он вошел сюда впервые. А сейчас его внимание приковало почти постоянное чередование фотоснимков, на которых были картины труда и картины боя. Они перемежаются, картины труда и картины боя. Ленин на военном параде. Ленин на испытаниях электроплуга. Первоконники в строю. Крестьянка угощает молоком красноармейца. Танки идут в атаку. Ковш с расплавленной сталью плывет по цеху. Артиллеристы ведут огонь, голова наводчика в белой повязке с пятнами крови. Мальчишка-токарь обтачивает корпус снаряда. Пограничник с собакой. Огромное хлебное поле и комбайн на его краю.