Блэк, стр. 75

Пусть мадемуазель Тереза будет богата или бедна, для меня это не имеет никакого значения, и еще я добавлю, что господину шевалье крайне повезло, что у него седая голова; ведь если бы не это, то я посчитал бы себя обязанным совсем иначе ответить на некоторую часть его речи.

— Боже мой, не стесняйтесь, любезный сударь, — спокойно сказал шевалье. Пусть вас не волнует, стала ли моя голова уже совсем седой или только наполовину. Но я готов встать под дуло вашего пистолета или острие вашей шпаги.

— Ах так! Ты чувствуешь, Гратьен, этот милейший господин, похоже, начинает вести себя вызывающе?

— Это вас удивляет, господин Лувиль? — произнес шевалье с невозмутимым видом. — Предположите-ка невзначай, что храбрость есть не что иное, как легкомыслие.

— Ну, что же, это уже другое дело, — сказал Гратьен.

Шевалье, по-прежнему с улыбкой на устах повернулся в его сторону.

— Значит, — продолжал молодой человек, — только что вы произнесли все эти слова с заранее обдуманным измерением меня оскорбить?

— Меня не волнует, сударь, расцениваете ли вы их как оскорбление или нет, — сказал шевалье, — я выбрал эти слова, потому что они прекрасно характеризуют ваше поведение, вот и все.

— Одним словом, сударь, вы пришли сюда, в Голландский кабачок, сегодня в субботу с намерением сказать мне в присутствии моих товарищей: «Женитесь на мадемуазель Терезе или вы будете иметь дело со мной!»

— Именно так, господин барон.

Затем, постучав ложечкой о стакан, он сказал:

— Официант, еще баварского.

— Ну, нет! — вскричал Гратьен.

— Что нет?

— Драться с вами на дуэли было бы слишком нелепо и смешно.

— А, вы так полагаете?

— Да.

— Вы считаете, что было бы нелепо и смешно убить человека, который вполне способен в конце концов ударом шпаги проткнуть вашу грудь или же всадить вам пулю в голову; и вы не находите, подобно мне, трусливым и постыдным прибегнуть к отвратительной уловке, чтобы похитить нечто большее, чем жизнь — единственное, чем я рискую, дерясь с вами, — чтобы похитить честь у беззащитной молодой девушки? Воистину, вы весьма непоследовательны, господин Гратьен. — Спасибо, месье.

Эти последние слова относились к официанту, поставившему перед шевалье еще один графин с баварским.

— Хорошо, — сказал Гратьен после минутного размышления, взбешенный, вероятно, гораздо сильнее невозмутимостью шевалье, чем оскорблениями в свой адрес, — хорошо, если вы непременно на этом настаиваете…

— Вы женитесь на Терезе?

— Нет, сударь, но я вас убью.

— А вот это, сударь, — сказал шевалье, не выказав ни малейшего волнения и недрогнувшей рукой наливая баварское из графина в стакан, — это мы еще посмотрим. Подождем до завтра, молодой человек, завтра все решится. Не предсказывайте будущее, кто предсказывает будущее, рискует ошибиться. Итак, решено, мы будем драться.

— Да, безусловно, мы будем драться, — ответил Гратьен, стиснув от гнева зубы, — если только вы не возьмете ваши слова обратно.

Гратьен предоставил шевалье эту последнюю зацепку, так как скрепя сердце решился на эту дуэль, нелепый и омерзительный характер которой был ему вполне ясен.

— Взять обратно? — произнес шевалье, поднося стакан ко рту и лениво потягивая новое баварское. — О! Вы совсем меня не знаете, любезный господин Гратьен! Я долго, очень долго не могу решиться, но, как только решение принято, я следую примеру Вильгельма Завоевателя и сжигаю свои корабли.

Произнеся эту фразу, шевалье взял стакан и выплеснул в лицо Гратьену остатки баварского.

Молодой офицер, рванувшись вперед, собирался броситься на старика, но его друзья, и первым Лувиль, вцепились в него и удержали.

— Ваши секунданты? Кто ваши секунданты, сударь? — рычал Гратьен.

— Завтра утром они встретятся с вашими и обо всем договорятся.

— Где же?

— Если не возражаете, то в Тюильри, на террасе Фельянов, напротив отеля «Лондон», где я остановился… скажем, с двенадцати до часу?

— Ваше оружие?

— А, сударь, для военного вы плохо знакомы с основными правилами дуэли. Каким будет мое оружие, это решать не вам и не мне: это дело наших секундантов. Оскорбление нанесено вам, сообщите ваши условия вашим секундантам.

— Отлично! А вас, господа, я беру вас в свидетели, — вскричал Гратьен, — если с этим стариком случится какое-либо несчастье, то виноват будет в нем он сам; это то, чего он хотел, то, чего добивался. Пусть его кровь, если она прольется, падет на его голову.

И молодой офицер в сопровождении своих друзей вышел из кабачка.

Шевалье, оставшись один, допил последние капли баварского, остававшиеся на дне стакана.

Затем, взяв свой зонтик в углу окна, куда поставил его, войдя в кабачок, он сказал вполголоса:

— Боже мой, как мне досадно, что этот дурак Блэк дал себя увести… Если бы Думесниль мог меня видеть, он был бы доволен мной!

Глава XXXIV,

В КОТОРОЙ ШЕВАЛЬЕ РАЗОМ ВСТРЕЧАЕТ ТО, ЧТО ИСКАЛ, И ТО, ЧТО НЕ ИСКАЛ

Шевалье де ля Гравери вышел из Голландского кабачка совсем другим человеком, нежели вошел в него.

Его шляпа, которая обычно сидела прямо относительно оси его лица и была слегка надвинута на глаза, вдруг заняла диагональное положение, что придало ему лихой и даже несколько задиристый вид.

Одна из его рук, опущенная в карман брюк, играла там самым дерзким образом с несколькими луидорами, чье позвякивание было хорошо слышно, в то время как другая угрожающе размахивала зонтиком и выписывала наконечником мирного орудия самые замысловатые фигуры фехтования.

Он, который обычно шагал с низко опущенной головой и сходил на мостовую, уступая дорогу ребенку, занявшему тротуар, он в эту минуту шел, высоко подняв глаза, расправив плечи, подтянувшись, с видом человека, который доблестно завоевал свое место под солнцем, невозмутимо выжидая, пока прохожие не уступят ему дорогу; что те непременно и делали, одни из уважения к его возрасту, другие из почтения к красной ленте в его петлице, наконец, остальные потому, что вызывающий вид шевалье действительно понуждал их к этому.

На одно мгновение он почувствовал искушение зайти к продавцу табака и купить у него сигару, предмет, к которому он всегда питал неукротимое отвращение; ему казалось, что сигара была бы неизбежным дополнением к его новой манере поведения, и он, любуясь собой, охотно представлял, как будет пускать в небо подобно второму Какусу огромные клубы дыма и, таким образом, станет чуть больше походить на своего друга Думесниля, который в этот момент служил ему примером.

Но, к счастью, он вспомнил, что неким вечером в Папаэти, взяв сигару из губ Маауни и вдохнув несколько глотков душистого аромата, которым юная таитянка любила окружать себя как облаком, он почувствовал ужасные приступы тошноты и такое недомогание, что ему потребовалось около трех дней, чтобы прийти в себя.

Он подумал, что подобный спектакль, разыгранный перед его противниками, мог бы скомпрометировать ту репутацию, которую ему удалось завоевать, и рассудительно пресек это поползновение.

Шевалье удовольствовался тем, что сознание личного достоинства, проснувшееся в нем, придавало величественное выражение его лицу, и скромно вернулся в свой отель.

А теперь, будучи правдивым историком, я должен признать, что, несмотря на уверенность и апломб, с какими шевалье вызвал на дуэль Гратьена д'Эльбэна, несмотря на то удовлетворение, какое шевалье сам получил от своего достойного поведения, де ля Гравери очень плохо спал в эту ночь. Но причиной его бессонницы был вовсе не страх смерти или боли… Нет, его волновали две совершенно другие вещи: первое, судьба, уготованная Терезе в том случае, если с ним случится несчастье; второе опасение, что его поведение изменится, как только он прибудет на место поединка, и не будет в полной мере соответствовать тому представлению, которое он создал о себе.

Что касается Терезы, то он несколько успокаивался, думая об обещании, данном ему Анри, обещании, которое, станет для последнего еще более нерушимым, когда он увидит ту, о которой дал слово заботиться; к тому же, де ля Гравери надеялся, что бы там не говорил по этому поводу его брат, что ему удастся обеспечить будущее молодой девушки собственноручным завещанием, составленным по всем правилам.