Жесткая проба, стр. 31
Он долго собирался с духом и наконец позвонил Петриченко.
– Привет, Степан Захарович! Беспокоит Иванычев...
– Слушаю.
Голос Петриченки был холоден и сух.
– Так как же будет со мной, Степан Захарович?
– Разговор не для телефона. Придешь – поговорим.
Иванычев шел пешком через весь город, изнывал от жары и проклинал себя, что построил дом в расчете на машину, далеко от центра. Ему казалось, что все узнают его, пересмеиваются за его спиной, показывают пальцами. Он багровел и шел не оборачиваясь.
Впервые он не мог войти к Петриченко без спроса, запросто, а должен был сидеть и ждать, пока секретарь-машинистка Шурочка скажет: «Пройдите!» И она тоже – прежде улыбалась, а теперь нос воротит, даже не смотрит в его сторону...
Петриченко принял его официально и сразу дал понять, что о назначении на какой-либо серьезный пост в городе не могло быть и речи.
– Поезжай в обком, в отдел кадров, – сказал Петриченко.
В обкоме Ивалычеву предложили ехать в распоряжение горкома сюда, в этот город. Город большой, крупные заводы, в кадрах всегда нужда, горком подыщет ему какую-нибудь соответствующую работу.
Надломленный снятием, взысканием, вконец истомленный неизвестностью, ожиданием и хождениями в отдел кадров, Иванычев согласился.
Секретарь горкома принял его без всякого энтузиазма. Из личного дела он уже знал всё, что произошло с Иванычевым на прежнем месте.
– На заводе «Орджоникидзесталь» нужен человек для массовой работы в профсоюзе. Направим вас туда, посмотрим.
– Но ведь это мне не по специальности!
– А какая у вас специальность? – недобро усмехаясь, спросил секретарь.
Иванычев замялся.
– Коммунисты не торгуются, товарищ Иванычев, а идут, куда их посылает партия. Вам это особенно следует помнить! Присмотритесь к условиям, поработаете, проявите себя, потом, может, найдем вам другое применение.
Так Иванычев попал в завком профсоюза на «Орджоникидзестали», а вскоре стал председателем цехкома механического цеха. Председатель был не освобожденным, но Иванычева сделали как бы освобожденным, проведя по штату нормировщиком.
Завод его ошеломил и придавил своей огромностью, грохотом, ревом, сверканием, мельканием всяких машин, пламенем мартенов, льющейся стали, чугуна, живыми змеями раскаленного проката, всевозможными опасностями, подстерегающими на каждом шагу. До сих пор Иванычев бывал только на пивоваренном и сахарном заводах. Там было совсем по-другому. Тихо и мирно. На пивоваренном стояли бродильные чаны, машины, небольшие и нешумные, разливали пиво в бутылки и затыкали их пробками. А на сахарном ещё лучше – ничего не шумит, не двигается, стоят автоклавы, в них варится сироп, всё закрыто, а потом сыплется готовый сахарный песок...
Хорошо ещё, что его направили в механический. Здесь всё-таки тише и спокойнее. Правда, и здесь всюду что-то крутилось, двигалось, от станков вилась разноцветная стружка, брызгали раскаленные металлические опилки, над головой то и дело, гудя и завывая, мостовой кран переносил с места на место какую-нибудь тяжеленную вещь непонятного назначения... Вдруг сорвется – и на голову! Или от станка оторвется какая-нибудь штука, которая вертится с бешеной скоростью... А что же, станки не ломаются?..
Иванычев, стараясь не показывать этого, ходил по цеху опасливо, держась середины пролета, подальше от всяких вертящихся, двигающихся чертовщин. И вообще старался ходить поменьше. Его дело – работа с людьми. Это он знает и умеет. Люди, правда, здесь какие-то такие, не совсем... Никак их не вызовешь на откровенный разговор, по душам. Подойдешь, спросишь: «Ну, как дела?» Отвечают: «Ничего», «Дела, как сажа бела» или ещё что-нибудь двусмысленное, с подковыром. На вопрос ответят, и всё. Ну ничего, он авторитет завоюет, поставит себя. Главное – опереться на передовых, лучших людей. Поддерживать их. И они поддержат, будут опорой...
История с «молнией» возмутила Иванычева до глубины души. Правильно начальник влепил этому мальчишке Горбачеву выговор! Иванычев предпочел бы, чтобы дело не приобрело широкой огласки, не вышло за пределы цеха. Произошло это в его цехе, таким образом, ответственность за это нёс в какой-то степени Иванычев, это бросало на него тень... Статья в газете переменила ситуацию. Значит, он недооценил, недопонял это дело. Печать всегда правильно сигнализирует. Надо вокруг этого дела мобилизовать массы...
Когда же к Иванычеву пришел Гаевский и они, запершись в конторке, обсудили его всесторонне, он понял, насколько серьезно стоит вопрос. Со всем, что говорил Гаевский, Иванычев был полностью согласен и только кивал, подтверждая:
– Это – верно!.. Совершенно правильно!
16
Забежав к Вадиму Васильевичу после работы, Алексей снова не застал его. Сотрудник БРИЗа сказал, что Калмыкова ещё до гудка по телефону вызвали в отдел кадров. Дома в общежитии был только Костя Поляков. Сегодня у него был выходной. Стоя в одних трусах, он усердно и неумело наглаживал брюки одолженным у девчат утюгом.
– Ну, как в цеху?
– Всё в порядке, – ответил Алексей, гадая, знает или не знает Костя о статье в газете.
– Тут приходил один, про тебя расспрашивал...
– Кто?
– Какой-то из отдела кадров.
– Худой, крысиные такие глазки?
– Ага... Ты его знаешь?
– Знал раньше... Так что?
– Я тебя так обрисовал – хоть к ордену... Это всё из-за того дела с чемоданом?
– Наверно, – небрежно ответил Алексей.
Небрежность была напускная. Настойчивость, с какой Гаевский кружил вокруг него, вызвала неприятное беспокойство. Виктор, дядя Вася, теперь общежитие... Зачем он петляет вокруг Алексея, выспрашивает всех? Чего он добивается, что ищет?
...Наташа была занята сборами. Столько нужно перебрать, проверить, перегладить, уложить – просто ужас! Она металась от одной вещи к другой, пыталась делать всё сразу, ужасалась, смеялась, вспоминала что-нибудь забытое, но абсолютно – абсолютно! – необходимое, панически бросалась разыскивать и тут же теряла что-нибудь другое.
– Да что ты, десять чемоданов повезешь? Кто всё то тащить будет?
– Мамочка, здесь же все абсолютно необходимое! И тут Алеша поможет... Ты меня провожать придешь?
– Само собой.
– Вот! А там – в камеру хранения...
– Ну ладно, иди гладь, уложу я сама, а то ты только мнешь всё и путаешь.
Алексей собирался рассказать ей всё – и о чемодане дяди Троши, и о допросе, и о статье в газете, – но Наташа так была поглощена предстоящим отъездом, так мало интересовало её всё остальное, что он подумал, поколебался и промолчал. В конце концов, какое это имело значение? Сейчас представляется важным, а потом пройдёт время, и ему самому всё покажется пустяками. Незачем её расстраивать.
– Помнишь Гаевского, пионервожатого, который тогда меня за «Футурум» хотел выгнать?
– Помню. Противный такой...
– Да... Я его сегодня встретил. Тоже теперь на заводе работает. В отделе кадров.
– А что? Он что-нибудь снова?.. – встревоженно заглянула ему в лицо Наташа.
– Нет, ничего...
– Хотя... Это ведь была такая ерунда, – успокаиваясь, сказала Наташа. – И столько времени прошло. Он, наверно, и забыл про всё...
Ручка чемодана оказалась оторванной, один замок не работал. Алексей начал чинить. Мать Наташи то входила, то выходила. Наташа гладила и разговаривала. Алексей молчал. Он мог говорить только о главном, но говорить о главном было нельзя.
Гаевский ничего не забывал. Особенно если это имело принципиальное значение. А принципиальное значение имело всё. Вещей маловажных нет, каждая мелочь может оказаться далеко не мелочью...
Умение видеть за каждой мелочью важное Гаевский выработал во время войны. То ли по внешней хилости, то ли потому, что бросалась в глаза его подчеркнутая исполнительность и аккуратность, в запасном полку Гаевского сделали писарем. Пополнения приходили, обучались и уходили на фронт. Штаб полка и писарь при нём оставались. Полк, один из многих, готовил новые силы и, значит, ковал победу. В этом деле не могло быть ничего маловажного, каждый пустяк имел значение. И у Гаевского всё было в ажуре. Иногда – из госпиталя или направленные на переформирование – в полк попадали фронтовики. Они не скрывали своего презрения к «окопавшимся в тылу». Сначала это его задевало, потом он убедил себя в том, что если его оставили в запасном, значит, он полезен. И потом, сами фронтовики говорят, что на фронте лучше. А он не жалуется. Служит, где поставили и как положено. А враги могут оказаться и в тылу, тут тоже надо быть начеку. Не зря развенчаны всюду плакаты: «Не болтай! Враг подслушивает» Боец со строгим лицом прижимал палец к губам, а сзади нависала синяя тень огромного подслушивающего уха... Сам Гаевский не болтал и привык следить, чтобы другие тоже не болтали. Война окончилась, Гаевский вернулся в родной городок. Служба писарем в запасном полку не давала материала для хвастливых, картинных историй, которыми направо и налево сыпали возвращавшиеся фронтовики. Гаевский отмалчивался, а на расспросы отвечал коротко, значительно, но туманно. У слушателей складывалось впечатление, что он был на службе настолько важной, что говорить о ней нельзя, и проникались к нему уважением. Единственную свою медаль «За победу над Германией» Гаевский не надевал, носил только планку. О том, что планка не орденская, а медальная и медали, которую имеют все, побывавшие в армии, на гражданке знал далеко не каждый...