Целоваться запрещено! (сборник), стр. 44
52
– А мы в Ферапонтов Посад едем! И Амаранту берем.
– Привет Ферапонту передавайте. Серьезный был дядя – всю жизнь путников на дорогах убивал и грабил, а под старость одумался, все награбленные денежки пожертвовал на монастырь и окончил дни свои схимником Ферапонтом.
– Как это – схимник?
– Эту у монахов послушание такое, самое-самое трудное, когда ничего для себя нельзя...
– А про маяк нельзя никому говорить? – спросила Аня.
– Можно. Только не надо рассказывать, где он.
– Чтобы потом его опять кто-нибудь искал и нашел?
– Найдет и будет знать, что море было.
– Что не наврал ты.
– Что я не наврал.
– Ну ладно, про море еще ладно, мы маяк сами видели. А про синюю птицу?
– Давай ее оставим на будущее лето. Если захочешь.
– А ты летом опять приедешь?
– А я и не уеду никуда. Я, дружочек мой ненаглядный, уже приехал. Насовсем. Здесь буду зимовать. Сидеть, тебя вспоминать. Зимой хорошо... Люблю зиму. Как только выпадет снег, тут же можно начинать ждать лета. Готовиться. Лодку, велосипед, ласты... Хорошо!
– Ты смешной такой! И вообще ужасно хороший. Только не говори, что ты плохой.
– Не буду.
53
Толя за рулем. Четверо едут на машине. Играет радостная музыка.
Ферапонтов Посад – маленький город, состоящий из монастыря и торговых рядов.
Аня, Амаранта, Анина мама и Толя рассматривают старину и красоты, фотографируются, обедают на террасе кафе, покупают сувениры.
Аня смотрит на икону преподобного Ферапонта.
54
Днем человек сел с книгой, трубкой и чашкой чаю на террасе.
Он зачитался, он читал давно, когда у ворот остановилась машина.
Он смотрел сквозь деревья.
Незнакомая ему тетка, Николавна, топталась у калитки. Вошла и пошла по лохматой тропинке, глядя прямо перед собой. Увидела его на террасе, остановилась. Смотрели друг на друга. Тетка робко улыбнулась и шагнула нерешительно, медленно. Он встал из-за стола. Тетка опять остановилась и, когда он пошел к ней навстречу, всхлипнула, кривя лицо:
– Один он у меня... Нанюхался чего или наглотался, кто их поймет... Лежит сам не свой... Может, посмотрите?
– Я не врач, – сказал он.
– Не врач, не врач, а знаете ведь, что чего. Люди говорят. Весь свет объездили, повидали всякого. Нам-то откуда знать? Отродясь такого не знали, что за напасть... «Скорую» разве дозовешься, да и дело заведут... А что дело? Это все черные, они погань эту возят, всегда найдут, как наших парней покалечить – не на войне, так дрянью всякой...
Он молчал.
– Что хоть делать-то с ним? Лежит, корчится...
– Не врач я, – повторил он.
– Один он у меня, поскребыш, поздненький, – заплакала тетка.
– Пошли, – сказал он.
55
Вышли за калитку, и машина тут же завелась. С облегчением завелась, с готовностью, словно потирая руки. Тетка открыла перед ним заднюю дверь.
Он видел, что поодаль по дороге едет Саня-Лисапед с удочками, с рыбалки. Саня помахал ему рукой. И он помахал в ответ. Никчемное, старомодное, но непреодолимое чувство – гордость – помешало ему окликнуть Саню, помешало просто не садиться в машину, отпрянуть, шагнуть назад, не поехать, позвать на помощь. Он сел на заднее сиденье, рядом с мужиком в кепке. Тетка села с другой стороны.
Выехали в поле. Остановились у заброшеного коровника и старой, деревянной силосной башни.
Вышли. Молчали. Пасмурно и тепло.
– Я, главное дело, под утро захожу к Амарашке, глянуть, как спит дите, хвать – а кровать пустая! – вдруг тонко и быстро заговорила тетка.
Водитель курил, мужик в кепке молчал скучно.
– Это где ж видано, чтобы дите двенадцатилетнее по ночам шалилось? – заводя себя, еще тоньше и быстрее говорила она. – И ребенка не пожалеет, кобель... Заморочил головы девчонкам... Им же в куклы играть, кобель несытый! – завопила тетка. – И законов-то теперь нету, чтобы простых людей защитить... Ну, ничего...
– Ладно, Николавна, – скучно сказал мужик в кепке. – Прокуроров нам не надо.
– Не надо! – крикнула Николавна. – Мы сами – и суд, и закон...
– Говорили ему культурно, – припомнил мужик в кепке. – Не тронь девок, иди откуда пришел?
Водитель курил.
– Послушайте, – сказал человек. – Во всем виноват я, я один. Не смейте подозревать детей, они тут ни при чем...
– Что ж ты с ними с двумя по ночам-то делал? – крикнула Николавна. – Задачки решал?
– Вы не поймете, – сказал человек.
– Вот сучара, – с каким-то радостным изумлением сказал водитель и затушил папиросу.
56
Собака бежит вдоль дороги...
Прохожая собака, славно подзагостившаяся на свадьбе в деревне Дерибрюхино, и следующая теперь домой в распавшийся совхоз имени Луначарского, собака породы «среднерусская б-п», рыжесерая, ушастая, меховая, видавшая виды, осторожная и живучая, наклоняется над лежащим неподвижно на примятой траве. Нюхает. Догадывается, что случилось. Скулит. Сочувствует. Лижет руку и щеку. Лижет долго – щеки и глаза. И человек разлепляет глаза. Собака радуется. Помахивает хвостом. Улыбается человеку – «Ничего, отлежишься... Это, брат, еще ничего». Собака бежит дальше.
А человек осторожно пристраивает поудобнее полуживое тело на летней земле. Забывается...
Дерево роняет лист. Ветер приносит лист человеку, опускает на лицо, заслоняет глаза от света. Вечером человека будит дождь. Человек стоит на четвереньках, выплевывает черную кровь. Собирает бусины, далеко укатившиеся, рассыпавшиеся с разорванного шнурка. Кладет в карман.
Теперь у него на шее остается только маленький, простой крестик.
Человек рвет подорожник.
Отползает в заброшенный хлев... Забывается снова...
57
Когда человек очнулся и сквозь худую крышу глядел в бледнеющие рассветные небеса, его дом уже догорел, еще чуть алели старые бревна, и в саду было жарко и мокро, и береза и сосна, ближе всех стоящие к дому, наверное, умрут.
58
Он так и подумал: «Наверно, умрут», когда стоял в саду, в стороне от пепелища, потому что если близко, то жарко. Потом он выбирал из карманов бусины, нанизывал на разорванный шнурок, соединял, повесил укоротившиеся бусы на сучок сосны и через сломанные запоздавшей пожарной машиной ворота ушел из сада, а утро уже подступало, кукарекало и гремело ведром.
59
День светлый, теплый, и теплый сильный ветер, лето только что началось, еще все лето впереди, Аня катит велосипед по лохматой тропинке, человек на террасе – читает, пьет чай и курит, как всегда. Увидел ее, и тут же трубку отложил в пепельницу, идет навстречу, улыбается, руки раскрыл. Обнимает. Рубашка пахнет табачком, сумраком его старого чудесного дома, и знакомый нательный крестик, нагретый его теплом, приятно прикасается к щеке. Аня хочет рассказать ему про все, для этого надо набрать побольше воздуху, Аня вздыхает, а воздух не проглатывается, и начинают вздрагивать плечи. Человек обнимает ее крепче, изо всех сил прижимает к себе, щекой льнет к ее волосам. Стоят молча, и теплый сильный ветер. Аня уже может проглотить воздух и говорит:
– Ты что... Тут без тебя такое было... Мы приехали – смотрим, твой дом сгорел, мы бусы на сосне нашли, а тебя нигде нет... Никто не говорит ничего... Амаранта к своим – где он? Они глаза прячут... Как она на них – с кулаками... И как заорет, заплачет... Кошмар вообще, на весь поселок слышно было... Стекла побила, посуду, руки поранила, весь дом разнесла... А я... Со мной... Меня...