Истмат и проблема Восток-Запад, стр. 31

Фашисты исходили из фрейдистского сексуального образа: вождь-мужчина должен соблазнить женщину-массу, которой импонирует грубая и нежная сила. Это — идея-фикс фашизма, она обыгрывается непрерывно. Вся механика пропаганды представляется как соблазнение и доведение до исступления («фанатизация») женщины. Гитлер писал в «Майн кампф»: «В подавляющем большинстве простые люди имеют настолько женскую природу, что рассуждение возбуждает их мысли и их действия в гораздо меньшей степени, чем чувства и эмоции. Их чувства несложны, они очень просты и ограниченны. В них нет оттенков, все для них — любовь или ненависть, правильное или ошибочное, правда или ложь». Приемы совращения такой массы-женщины, манипуляции ее сознанием — отдельная, довольно подробно изученная тема.

Здесь — опора на первый главный в учении Фрейда сексуальный инстинкт, Эрос. Кстати, сам Фрейд был, видимо, восхищен новаторством фашистской пропаганды и в 1933 г. подарил Муссолини свою книгу, назвав его в посвящении «Героем Культуры». Второй блок приемов, с помощью которых фашисты фанатизировали массы, обращаясь к подсознанию, опирается на другой главный в психоанализе Фрейда инстинкт — инстинкт смерти, Танатос. Культ смерти пронизывает всю риторику пропаганды фашистов. «Мы — женихи Смерти»,- писали фашисты-поэты. Режиссеры массовых митингов-спектаклей возродили древние культовые ритуалы, связанные со смертью и погребением. Цель была разжечь, особенно в молодежи, самые архаические взгляды на смерть, предложив, как способ ее «преодоления», самим стать служителями Смерти.

Опыт фашизма показал ограниченность тех теорий общества, в которых не учитывалась уязвимость надстройки, общественного сознания перед наступлением иррациональности. Крупнейший психолог нашего века Юнг, наблюдая за пациентами-немцами, написал уже в 1918 г., задолго до фашизма: «Христианский взгляд на мир утрачивает свой авторитет, и поэтому возрастает опасность того, что «белокурая бестия», мечущаяся ныне в своей подземной темнице, сможет внезапно вырваться на поверхность с самыми разрушительными последствиями».

Потом он внимательно следил за фашизмом и все же в 1946 г. в эпилоге к своим работам об этом массовом психозе («немецкой психопатии») признал: «Германия поставила перед миром огромную и страшную проблему». Он прекрасно знал все «разумные» экономические, политические и пр. объяснения фашизма, но видел, что дело не в реальных «объективных причинах». Загадочным явлением был именно массовый, захвативший большинство немцев психоз, при котором целая разумная и культурная нация, упрятав в концлагеря несогласных, соединилась в проекте, который явно вел к краху.

Почему уже после войны Юнг говорил о том, что проблема, которую Германия поставила перед миром, огромная и страшная? Потому, что это был лишь пример того, как идеологи разбудили и «раскачали» скрытые, скованные разумом и нравственностью устремления человеческой души,- коллективное бессознательное — и этот зверь начал действовать способом, который невозможно было предсказать. Подобный слом произошел в СССР в конце 80-х годов. Поведение огромных масс населения нашей страны стало на время обусловлено не разумным расчетом, не «объективными интересами», а именно всплеском коллективного бессознательного. Это поведение касалось той части народа, которая психозом не была захвачена, непонятным и необъяснимым. В некоторых частях сломанного СССР раскачанное идеологами коллективное бессознательное привело к крайним последствиям. Возьмите Армению. Нет смысла искать разумных, пусть и эгоистических, расчетов в ее войне с Азербайджаном. Это — массовый психоз, вызванный политиками для более «безобидной» цели, для свержения советского строя и разрушения СССР.

Кто же в 90-е годы поддержал Ельцина, если не считать ничтожную кучку «новых русских» с их разумным, даже циничным расчетом, и сбитую с толку либеральную интеллигенцию? Поддержали именно те, в ком взыграло обузданное советским строем антицивилизационное коллективное бессознательное. Возникновение индустриальной цивилизации было «скачком из мира приблизительности в царство точности». Скачком очень болезненным. И это царство — еще островок в мире, и нас тянет вырваться из него обратно в мир приблизительности.

Эти массы людей, освобожденные от рациональности заводов и КБ, правильно поняли клич Ельцина «я дал вам свободу!». В самом понятии рынок их слух ласкал эпитет: стихийный регулятор. А понятие плана отталкивало неизбежной дисциплиной рациональности. И к этим людям, как запорожцы босым, но пьяным и веселым, вооруженные истматом коммунисты взывают: выберите нас, мы восстановим производство и вернем вас к станку и за парты. И удивляются, когда те бегут голосовать за Ельцина или даже Хакамаду.

Конечно, все мы испытываем тягу к такому бегству от цивилизации, это и есть наш архетип. Мы и совершаем порой такое бегство на время, отдыхаем душой. Но когда это происходит с половиной народа, и он начинает «жечь костры и в церковь гнать табун», то это — катастрофа. И чем она кончится, пока не ясно. И это — вовсе не возврат к досоветской российской цивилизации, это именно пробуждение в нас гунна. А гунн сегодня может сколько-то времени выжить, только истребляя все вокруг, — пока его не истребят.

Сегодня в России в среде людей, «воспитанных в истмате», рациональность оттеснена в катакомбы, царит разруха в умах. Вот простой случай — зимой 2001 г. было заморожено жилье Приморья. Образованные люди выходят на демонстрации с плакатами «Хотим жить!». Ясно, что отказ в важнейшей системе жизнеобеспечения на обширных территориях — следствие очень веских причин. Но люди не могут назвать эти причины и сформулировать разумные требования их устранить. Убрали Наздратенко, и все успокоились — причина их замерзания устранена. Их уже не интересует, как идут дела в топливно-энергетическом комплексе, что означает вступление России в ВТО. Их не волнует, что добыча нефти снизилась с советских времен вдвое, а добыча угля на 40%. Их не волнует, что нефть и электричество можно продать за рубеж вдесятеро дороже того, что могут заплатить они сами, — а нормы ВТО запрещают государству ограничивать экспорт или давать дотации покупателям внутри страны. А потому жители Владивостока голосовали и будут голосовать и за приватизацию нефтедобычи, и за «свободу торговли». Они причинно-следственных связей между этими «свободами» и воспалением легких у своего ребенка не находят.

Внеисторичность вульгарного истмата

Второе свойство истмата Бухарина, которое усиливало его указанное выше ограничивающее воздействие, заключалось в его внеисторичности. Грамши отмечал, что «в самом выражении «исторический материализм» стали делать акцент на втором слове, в то время как следовало бы подчеркнуть именно первое слово: Маркс в главной своей сущности историк». Внеисторичность нарождавшегося советского истмата особенно ярко проявлялась в том, как Бухарин представлял воззрения прошлого. Грамши пишет: «Оценивать все философское прошлое как бред и помешательство значит не только впадать в ошибку антиисторицизма, поскольку исходит из анахроничной претензии на то, чтобы и в прошлом обязаны были думать так же, как сегодня, — это есть и самый настоящий пережиток метафизики, поскольку предполагает существование догматического сознания, годного для всех времен и народов, с позиций которого и выносится суд над прошлым. Методический антиисторицизм есть не что иное, как метафизика… В популярном учебнике прошлое квалифицируется как «иррациональное» и «чудовищное», и история философии превращается в исторический трактат по тератологии [наука об уродствах], поскольку исходит из метафизического воззрения (напротив, в «Манифесте» мы видим самую горячую похвалу тому миру, который обречен на исчезновение)».

Далее Грамши показывает, что очернение прошлого вовсе не просвещает трудящихся и не играет никакой мобилизующей роли. Совсем наоборот — оно разоружает их, создавая иллюзию, что они чего-то стоят только потому, что принадлежат к «настоящему». В дальнейшем эта установка Бухарина применялась уже не только во времени, но и «в пространстве» — всякое философское знание, полученное вне советского истмата, нам представлялось как какое-то уродство. Замечу, что и то представление советского прошлого как «иррационального» и «чудовищного», которое мы наблюдали во время перестройки, методологически прямо предписано бухаринским истматом.