Повесть о Великой стене, стр. 11
Случилось как-то, что, гуляя по саду, она увидела красивую зеленую птичку, которая сидела на иве, росшей в соседнем саду, но спускавшей свои ветки в сад Цзянов. Недолго думая Лин-лань спустила тетиву, и пронзенная стрелой птичка упала к ее ногам. Тотчас услышала она тонкий плач и голос, выкликающий следующие стихи:
«Кого же это я, не желая того, ограбила?» — подумала Лин-лань и, тотчас взобравшись на стену, заглянула в соседний сад. Тут она увидела девочку не старше десяти лет, но такой совершенной красоты, которая затмевала цветы и луну. Ее головка была изящна, как у полосатой цикады, а брови тонкие, как у мотылька. Щеки — как персики, глаза — как миндалины.
Несмотря на такую небесную прелесть, девочка была одета очень скромно и, стоя на коленях у водоема, оттирала песком закопченный медный сосуд, отчего кровоточили ее нежные пальчики. Увидев Лин-лань с луком в руках, она еще горше заплакала и воскликнула:
— О жестокое сердце, зачем погубила ты моего друга?
Лин-лань начала извиняться в невольно причиненном огорчении. Девочка тотчас простила ее, утерла туманящие глазки слезы и рассказала ей свою печальную повесть.
У дворцового лекаря была не одна жена, а целых три, и они народили ему десять дочек. С горя купил он четвертую жену и твердо надеялся, что она принесет ему сына. Но, увы, снова родилась девочка. Знакомые, скрывая усмешку, поздравляли его, а он отвечал им известными стихами:
Ласточки летали над кровлями, носили пищу своим птенцам, и молодая мать робко сказала:
— Если господин согласен, я хотела бы назвать дочь Ласточкой — Янь.
— С ума ты сошла! — ответил лекарь. — Ведь по созвучию это напомнит государство, враждебное нашему повелителю. Следовало бы назвать ее просто Ши-и — одиннадцатая, но это будет слишком по-деревенски. Пусть ее имя будет У-и — Черная одежда, что обозначает ту же ласточку, но звучит учено и даже литературно.
Покорно выслушав речь своего господина, молодая мать проводила его глазами, прижала к груди дочку и незаметно умерла. Одна из служанок выкормила У-и, а когда она немного подросла, три мачехи наперебой гоняли ее с разными поручениями и уже в пять лет заставляли делать самую черную работу, кормили ее объедками, швыряли ей обноски. К тому времени одна из жен неожиданно родила двух крепких мальчишек, и придворный лекарь совсем забыл свою одиннадцатую дочь. Зеленая птичка, свившая свое гнездо над чуланчиком, где жила У-и, была единственным ее утешением.
— О, милая У-и, — оказала Лин-лань, — мне больно и стыдно, что я, не подумав, причинила тебе такое горе! Возьми меня в друзья вместо птички. Я сильная, как сосна, и сумею защитить тебя от обид. Давай-ка сюда свои сосуды, я их вмиг почищу, и это доставит мне удовольствие, потому что никогда еще не приходилось этого делать.
Каждый день Лин-лань перелезала через забор и всегда заставала У-и под ивой. Здесь они вместе ели лакомства, которые приносила Лин-лань, расчесывали друг другу косы, вдвоем шутя справлялись с работой, которая одной У-и была не под силу, и всеми средствами выражали друг другу свою привязанность.
Ю ШИ ЕСТ КАШУ
Ваньцзяцунь, деревня семьи Вань, была так искусно спрятана от людских глаз, что можно было десятки раз проохать у подножия горы, на склоне которой она была расположена, и не увидеть серых домишек, окруженных серой стеной в тени серых скал. Узкая тропинка начиналась среди развалин храма, прилепившегося к утесу, терялась в кустах и камнях и вдруг кончалась на полукруглой площадке у деревенских ворот. Мимо деревни спускался певучий ручей и, попав в складку горы, растекался лужей и здесь исчезал. Снизу гора заросла лесом, который казался непроходимым, а около деревни ступенями шли поля, где каждая борозда протянулась с запада на восток, чтобы преградить путь коням северных кочевников. Сейчас в полях никого не было, последний урожай был собран.
Около лужи жены Вань Сы и Вань Лю, полуодетые, в одних коротких штанах, стирали в ручье одежду. Они скребли и колотили ее камнями, ручей журчал, одежда была очень грязная, в земле и поту. Жена Вань Лю подняла глаза и увидела, что на тропинке стоит незнакомец, чужой человек. Хотя Ваньцзяцунь была всего в половине дня пути от Цзи, яньской столицы, чужих здесь от века не бывало, и она так испугалась, что не могла даже крикнуть, а дернула подругу за руку, и обе мгновенно спрятались в кустах. Жена Вань Сы, которая была немного постарше и похрабрей, протянула руку и утащила в кусты мокрую куртку мужа. Незнакомец увидел это. Сложив руки, воздел их, потряс ими в воздухе и поклонился кусту. Куст остался неподвижен; а незнакомец заговорил:
— Цань-юнь, во юе — питаюсь облаками, сплю в лунном свете. Я странник и беден.
Куст не ответил, а незнакомец заговорил снова:
— Чан вэй гань цзао — кишки и утроба высохли, завяли, ах! — и глубоко вздохнул.
Куст задрожал, будто сдерживая смех, а незнакомец продолжал:
— Только что в том разрушенном храме молил я богов о помощи. Неужели они не услышали моей мольбы?
— А там нет никаких богов! — крикнула жена Вань Лю и опять спряталась.
А серьезная жена Вань Сы, не вылезая из куста, подтвердила:
— Тот храм давным-давно разрушен, и боги из него ушли. А мы крестьяне, и нам не разрешено строить храм предкам. Мы молимся богам на окраине поля, а предкам — на их могилах.
— Увы! — сказал незнакомец. — Никто не хочет мне помочь, а я не хочу умереть с голоду. Придется мне нарисовать пирог и тем утолить голод — хуа бин чун цзи. — И с этими словами он изящно опустился прямо на тропинку и стал что-то чертить пальцем на песке.
Куст замахал ветками и зашевелился, будто там спорили и толкались. До незнакомца долетел шепот:
— У него доброе лицо, он нас не обидит.
— Но он чужой!
— Голос ласковый, слова обходительны.
— Но он чужой!
— Я пойду посмотрю, что он рисует.
— Не ходи одна, страшно! Подожди меня.
Обе вышли из куста, неумело поклонились и, заглянув через плечо незнакомца, увидели, что он нарисовал множество точек.
— Что это? — спросили они.
— Зерна проса. Когда их будет довольно, я сварю из них кашу.
Обе засмеялись, закрыв лицо рукой, и сказали в один голос:
— Идем! Мы дадим тебе поесть кашу.
Жена Вань Сы шла впереди и так ловко умела находить невидимую тропинку, что незнакомец ни разу не споткнулся и не оцарапал себе ног. Раза два — три встречали они людей, несших связки хвороста. Незнакомец и женщины кланялись и желали добра, но человек под тяжелой пошей не мог ни поднять головы, ни поклониться, а только бормотал: «Хао! Хао!»— как принято отвечать на привет.
Но когда вошли в деревню, то людей оказалось очень много. Треугольными метлами подметали крепко убитый ток, раскладывали на нем сжатое просо и без конца волочили по кругу тяжелый каменный валик, отделяя зерно от шелухи. Ворошили кучи разноцветных зерен, коричневых, красных и желтых, сохнувших на солнце. Незнакомец то и дело останавливался посмотреть, но женщины дергали его за рукав и торопили:
— Дальше, дальше!
И они шли дальше.
Дальше, в небольших садах у домов, подростки, взобравшись на деревья, собирали в корзины, привешенные у пояса последние плоды, а женщины раскладывали их на крышах или развешивали, нанизав на нить.