Марион и косой король, стр. 12

Глава десятая

ДОЖДЬ

На третьей неделе февраля пошли дожди. Они лили непрерывными потоками днем и ночью, будто там наверху прорвались все небесные реки и все небесные озера вышли из берегов. Дождь висел в воздухе серыми полотнищами, так что едва можно было различить дома на противоположной стороне улицы. Открытые стоки, проходящие посреди города, переполнились, и густая темная жидкость поползла по мостовой. На перекрестках можно было видеть, как редкие прохожие перебирались по переброшенным через стоки скользким мостикам, балансируя руками и извиваясь всем телом, будто канатоходцы.

Уже не слышно было веселого шума толпы и криков торговцев, с утра и до ночи зазывавших покупателей: «Свежее мясо, хорошо нарезанное!», «Золотой мед — ешьте на здоровье!», «Жареные пирожки с бобами!» Уже по вечерам, когда невидимое за тучами солнце садилось и кончались работы в мастерских, не посылали маленьких детей за вином и горчицей к ужину, и не шли они веселой гурьбой забияк, дразня прохожих и распевая насмешливые песни.

Только дождь шумел глухо и однообразно.

Все, кого необходимость не выгоняла на улицу, сидели по домам. Но Женевьеве с Марион приходилось почти ежедневно идти за покупками, чтобы было из чего приготовить обед. Они затыкали подол платья за пояс, они обували патэ?ты — башмаки на высоких деревянных подставках — и, захлопнув за собой входную дверь, мгновение стояли как одурманенные, глотая водяную пыль и моргая намокшими ресницами. И вдруг, решившись, делали первый шаг; дождь обрушивался им на голову, и, шлепая по чавкающей под патэнами грязью, они направлялись к рынку. Домой они возвращались мокрые, как утоп-ленпицы, только что вытащенные из реки, на пороге выкручивали и отжимали платья, по еще долго, куда бы они ни ступали, оставляли следы на полу.

И в один из этих дней Марион увидела Онкэна.

Он шел немного впереди, и хотя она не видела его лица и только смутно могла различить фигуру в косых струях дождя, но сразу, пусть не глазами, а внезапно забившимся сердцем, узнала его походку, когда, легко и небрежно прыгая по булыжникам мостовой, уходил он все дальше и дальше.

Тогда, забыв обо всем на свете, не слыша окрика Женевьевы, она побежала за ним.

Дождь бил ей в лицо и перехватывал дыхание, но расстояние между ними сокращалось, и казалось, сейчас она его догонит. И вдруг один ее патэн завяз в грязи, и, сколько она пи дергала ногой, патэн держал ее словно капканом и не отпускал. Пришлось нагнуться и распустить ремень. В отчаянии от задержки она заплакала, не чувствуя слез на мокрых от дождя щеках. Но Онкэн еще не скрылся из виду, шел впереди. Тогда она решительно сбросила второй патэн и дальше побежала в одних легких домашних шлепанцах, но и их потеряла и бежала теперь босиком. Уже не стесняясь, только в страхе, что сейчас он скроется, она закричала:

— Господин Онкэн, подождите! Подождите меня!

Он не обернулся.

Два раза она была так близко, что уже могла различить, как мокрая ткань его куртки так тесно прилипла к телу, что выступили позвонки на тощей спине. Но оба раза, заглядевшись на него, она скользила, и падала, и опять вскакивала, встряхивалась и снова бежала. И у самого перекрестка, где под мостками грозно бурлила жижа в стоке, она догнала его и схватила за рукав.

Он остановился и повернул к ней голову, и она увидела незнакомое лицо — курносое, с маленьким круглым ртом, вопросительно полуоткрытым. Маленькие светлые глазки с удавлением смотрели на нее. Она отшатнулась и побежала обратно.

Вдруг все завертелось у нее перед глазами. Едкая горечь наполнила рот, и, пытаясь откашляться, она кашлянула и уже не могла остановиться и кашляла, кашляла, сгибаясь вдвое, хватаясь руками за горло.

Разгневанная Женевьева все еще стояла и поджидала ее и, увидев издали, пошла навстречу, чтобы как следует обругать и раза два шлепнуть по щекам взбалмошную девчонку, ни с того ни с сего удравшую от нее. Но Марион, хрипя, задыхаясь и кашляя, качнулась к ней, и Женевьева едва успела подхватить ее и не дать упасть.

Марион была так слаба, что с трудом удалось дотащить ее домой, вытереть, переодеть и уложить в постель. Ее бил озноб, зубы стучали так, что нельзя было просунуть в рот ложку с целебной кашицей, и она кашляла так ужасно, что все ее тельце подскакивало, будто рыба на сковороде.

— Боже мой! — воскликнула хозяйка. — Что же теперь делать? Это, наверно, новая болезнь, которая называется коклюш, и многие уже заболели.

— Отправьте ее в больницу, в Отель-дье, — сказала Марго.

Но Женевьева заступилась:

— Как это можно таскать ребенка взад-вперед по такой скверной погоде?

И Гротэтю добавил:

— Говорят, будто ею заболело уже больше ста тысяч человек и даже в церквах не служат обедни, потому что и прихожане и священник так кашляют и сморкаются, что все равно ни слова не слышно. И если это так, то, пожалуй, в Отель-дье и места не найдется, хоть и кладут там на один тюфяк по шесть и по десять человек.

Не стану я с ней спать на одном тюфяке! — закричала Марго и топнула ногой. — Этак всю ночь мне не будет покоя. Тащите ее в больницу!

Если господин Гротэтю не побрезгует спать со мной рядом, — сказал Клод Бекэгю, — мог бы он переехать из чулана в мою каморку под лестницей, а девочка сможет лежать в чулане и никому там не помешает. Но надо бы пригласить врача и пустить ей кровь.

Нельзя пускать кровь, не посоветовавшись с врачом, знающим астрономию, — строго сказал хозяин. — Без астрономии нет хороших врачей.

Боюсь, что никакого врача нам сейчас не найти, ни с астрономией, ни без нее, — возразил Гротэтю. — Сами они болеют, а у тех, кто еще не заболел, работы и без нас хватит. Положите девочку в чулане, и мы сами как-нибудь выходим ее.

У нас в лавке еще остался сахар из Вавилона, — сказал хозяин. — Будем давать его девочке, и она поправится. Сахар полезен больным.

Но и сахар не помогает. Марион жалуется, что он горький, обеими худыми ручонками отмахивается от него, зарывается головой в подушку и кашля* ет, и плачет, и хлюпает носом, и опять кашляет.

Ах, что-то будет с ней?

Глава одиннадцатая

ПРОГУЛКА

Боже мой, ну и тоска! — воскликнула супруга бакалейщика. — То холод, то дождь, то всякие болезни, и ничего вкусного к обеду. Прямо не знаю, что мне делать?!

И знать тут нечего, — ответила Марго. — Дожди уже неделя как кончились, и на улице уже пахнет весной, и у нас во дворе распускаются первые фиалки, и никто у нас не болел, кроме Марион, и та уже выздоровела. И не мешает нам всем немного повеселиться.

Как? — спросила супруга бакалейщика.

А так! Возьмите вы нас с собой, и пойдете вы с двумя служанками, будто какая-нибудь знатная дама, и направимся мы все втроем па кладбище Невинно убиенных, потому что это очень хорошее место и там полно гуляющих. Идем, хозяйка, нечего долго раздумывать.

Боже мой, как же я пойду? Я не причесана, и на мне старое платье, и лицо у меня сегодня какое-то серое.

Да разве нет у вас притираний и мазей, овечьей желчи, собачьего сала, белил и румян? Сядьте да намажьтесь, будете пригожая и красивая. А потом принарядитесь, и пойдем.

Когда Марго вышла в соседнюю комнату за новым хозяйкиным платьем, Марион дернула ее за рукав и тихонько спросила:

А кто там гуляет?

Все гуляют. И дамы, и господа, и служанки, и студенты.

Марион, вся красная от смущения, шепнула:

Прошу тебя, дай мне немного денег.