Воды слонам!, стр. 69
Оба таращат на нее глаза в полном оцепенении.
Наконец Марлена умолкает. Скрестив на груди руки, она смотрит на них исподлобья и топает ногой. Мужчины изумленно переглядываются. Шериф поворачивается и открывает рот, но прежде чем ему удается хоть что-то сказать, Марлену вновь прорывает. Она голосит, словно плакальщица, и тычет пальцем ему в лицо. Он отступает, но она от него не отстает. Он весь напрягается и зажмуривается, грудь у него ходит ходуном. Перестав грозить ему пальцем, она вновь скрещивает руки на груди и топает ногой.
Шериф открывает глаза, смотрит на главного управляющего и, выдержав многозначительную паузу, чуть пожимает плечами. Главный управляющий хмурится и поворачивается к Марлене.
Выдержав не более пяти секунд, он отступает и поднимает руки вверх, признавая свое поражение. Да у него на лбу написано: «Сдаюсь!» Марлена упирает руки в боки и ждет, буквально испепеляя его взглядом. Он краснеет и отдает какой-то приказ своим людям, держащим лошадок под уздцы.
Марлена дожидается, пока их отведут обратно в зверинец, и гордым шагом направляется обратно, к вагону номер 48.
Боже правый. Теперь я не просто безработный и бездомный. Теперь у меня на руках беременная женщина, осиротевшая собака, слон и одиннадцать лошадей.
Я возвращаюсь на почту и еще раз звоню декану Уилкинсу. На этот раз он молчит куда дольше. А потом, запинаясь, начинает оправдываться: ему очень, очень жаль, может быть, он и хотел бы мне помочь, и, конечно же, он не возражает, чтобы я приехал и сдал выпускные экзамены. Но он просто не представляет, что делать со слоном.
Вернувшись, я начинаю паниковать. Оставить Марлену и животных здесь и уехать в Итаку сдавать экзамены попросту нельзя. А что, если шериф за это время предаст наш зверинец? Допустим, мы можем на время пристроить куда-нибудь лошадей, Марлена с Дамкой поживут пока в гостинице, но Рози?
Я обхожу площадь по дуге, петляя среди разбросанных тут и там свернутых шатров. Рабочие «Братьев Несци» под наблюдением своего начальника разворачивают части шапито. Похоже, проверяют, нет ли дыр, прежде чем назначить цену.
Когда я поднимаюсь по лесенке в вагон номер 48, сердце у меня бешено колотится, а дыхание учащается. Мне нужно успокоиться и хотя бы ненадолго отвлечься от этих навязчивых мыслей. Так не пойдет. Нет, так не пойдет.
Я распахиваю дверь. К ногам подбегает Дамка и глядит на меня с трогательным выражением – смесью недоумения и благодарности. Она нерешительно виляет обрубком хвоста. Я наклоняюсь и треплю ее по голове.
– Марлена! – зову я, выпрямляясь.
Она выходит из-за зеленой шторы. Вид у нее озабоченный, она ломает пальцы и не смотрит мне в глаза.
– Якоб! Ох, Якоб… Я только что сделала такую глупость.
– Какую? Ты имеешь в виду лошадок? Ничего страшного. Я уже в курсе.
Она тут же поднимает на меня глаза.
– В курсе?
– Я за вами наблюдал. Нетрудно было догадаться, что происходит.
Она краснеет.
– Прости. Понимаешь, я… ну, не могла устоять. И не подумала о том, что делать с ними дальше. Ты же знаешь, как я их люблю – разве я могла смириться с тем, чтобы их забрали?
Он ничуть не лучше Дядюшки Эла.
– Ничего страшного. Я все понимаю, – отвечаю я и некоторое время молчу. – Марлена, мне тоже нужно тебе кое-что сказать.
– Тоже?
Я открываю и закрываю рот, но не произношу ни слова.
Она беспокоится:
– В чем дело? Что случилось? Что-то плохое?
– Я звонил декану в Корнелл, он согласился допустить меня до экзаменов.
Лицо ее проясняется.
– Так это же замечательно!
– А еще у нас теперь есть Рози.
– Кто у нас есть?
– Ну, так вышло – так же, как у тебя с лошадками, – спешу объясниться я. – Мне не понравился их слоновод, и я не хотел, чтобы они забрали ее себе: Бог ведает, чем бы все это закончилось. Я ее люблю, эту слониху Не отдал бы ни за какие коврижки. Ну, и притворился, что она моя. А теперь, похоже, так оно и есть.
Марлена смотрит на меня долго-долго, и наконец – к изрядному моему облегчению – кивает:
– Все правильно. Я ее тоже люблю. Ей и так изрядно досталось, а ведь она заслуживает лучшего. Но это означает, что мы влипли. – Она выглядывает в окно и задумчиво прищуривается. – Придется нам снова идти в цирк. Ничего тут не поделаешь.
– А как? Ведь никто же не берет.
– Ринглинги берут всегда. Если ты действительно того стоишь.
– Считаешь, у нас есть шансы?
– Есть. У нас готовый номер со слоном, а ты ветеринар из Корнелла. У нас просто отличные шансы. Вот только придется пожениться. Они там следят за нравственностью.
– Любимая, я собираюсь жениться на тебе тотчас же, как только на этом чертовом свидетельстве о смерти высохнут чернила.
Марлена бледнеет на глазах.
– Прости, дорогая, – говорю я. – Сорвалось. Я только хотел сказать, что мы обязательно поженимся, даже не сомневайся!
Помедлив, Марлена треплет меня по щеке, а потом берет сумочку и шляпку.
– Ты куда?
Поднявшись на цыпочки, она дарит меня поцелуем.
– Пойду позвоню. Пожелай мне удачи!
– Удачи! – эхом откликаюсь я.
Проводив ее, я усаживаюсь на вагонную платформу и смотрю ей вслед. Она шагает очень уверенно, держа осанку и всякий раз ставя ногу, в точности перед другой. Все до единого мужчины на площади провожают ее взглядами. И я тоже не отвожу глаз, пока она не скрывается за углом здания.
Вернувшись в купе, я слышу удивленные возгласы рабочих, разворачивающих шапито. Один из них отбегает назад, держась за живот, и его рвет прямо на траву. Остальные продолжают глазеть на то, что открылось их взорам. Их босс снимает шляпу и прикладывает к груди. Постепенно все остальные проделывают то же самое.
Я направляюсь к ним, вглядываясь в потемневший куль. Какой он, однако же, большой.
Подойдя поближе, я различаю что-то алое, золотое и черно-белые клетки.
Это Дядюшка Эл. Вокруг шеи у него затянута самодельная удавка.
Ближе к ночи мы с Марленой прокрадываемся в зверинец и уводим к себе в купе Бобо. Что ж, заварил кашу, так не жалей масла. что он и на человека-то не был похож.
ГЛАВА 24
И ведь вот чем сердце успокоилось. Сидишь тут один-одинешенек в вестибюле, ждешь родственников, а они вовсе не собираются появляться.
И как только Саймон мог забыть! Особенно сегодня. Особенно Саймон – мальчик, который провел первые семь лет жизни у Ринглингов.
Сказать по чести, мальчику-то, должно быть, уже семьдесят один. Или шестьдесят девять?
Господи, как мне это надоело. Когда придет Розмари, надо будет спросить у нее, какой нынче год, и решить этот вопрос раз и навсегда. Как она добра ко мне, эта Розмари. Не выставляет меня на посмешище даже тогда, когда я этого заслуживаю. Должен же знать человек, сколько ему лет.
Просто удивительно, сколько всего я помню как вчера. Скажем, день, когда родился Саймон. Боже, как я был счастлив! Как отлегло от сердца! А как кружилась голова, когда я подходил к ее постели, как я трепетал. И вот мой ангел, моя Марлена: она измождено мне улыбается и вся светится, а в руках у нее сверток. Лицо у малыша было до того темное и помятое, что он и на человека-то е был похож. Но когда Марлена откинула уголок одеяла, и я увидел, что мальчонка рыженький, я чуть концы не отдал от радости. Я, конечно, ни минуты не сомневался, честное слово, хотя я бы в любом случае любил его, холил и лелёял – но тем не менее. Да я чуть в осадок не выпал, когда увидел, что он рыжий!
Я в отчаянии смотрю на часы. Наверняка парад-алле уже окончен. Но это же несправедливо! Все это старичье, не понимающее, что происходит, – там, а я – здесь, в ловушке!
Или нет?
Я хмурюсь и моргаю. И с чего это я взял, что в ловушке?
Смотрю по сторонам: никого. Поворачиваюсь и изучаю вестибюль. Мимо, сжимая в руке карту и глядя себе под ноги, проносится сиделка.
Держась за край кресла, я тянусь за ходунками. По моим расчетам, до свободы что-то около восемнадцати футов (5,5 м). Конечно, потом придется одолеть еще целый квартал, но если у меня получится, держу пари, я застану последние несколько номеров. И финал: пусть он и не стоит целого представления, но явно лучше, чем ничего. По моим жилам разливается тепло, и я усмехаюсь. Может, мне и за девяносто, но кто сказал, что я беспомощен?