Воды слонам!, стр. 32

– Послушай, золотце, – начинает Август. – Есть у меня одна задачка, которая тебе по силам. Пойди-ка отыщи Марлену и последи, чтобы дна пока не заходила за зверинец.

– А в чем дело?

Глубоко вдохнув, Август сжимает крюк до того крепко, что костяшки его пальцев белеют.

– А в том, что я так сказал. Ясно? – цедит он сквозь сжатые зубы.

Разумеется, я тут же отправляюсь за зверинец, чтобы посмотреть, что Марлене не следует видеть. Когда я заворачиваю за угол, Пит как раз перерезает горло одряхлевшей чалой кобыле. Лошадь пронзительно кричит, а кровь из дыры в ее горле выхлесщвает на шесть футов вперед.

– Боже праведный! – вскрикиваю я, отшатываясь.

Сердце лошади останавливается, она взбрыкивает все слабее и в конце концов падает на колени. Обрушившись вперед, она еще некоторое время скребет землю передними копытами и наконец затихает. Глаза у нее широко раскрыты, а вокруг шеи натекает темная лужица крови.

Пит стоит над подергивающимся животным и, не разгибая спины, поднимает на меня взгляд.

Рядом с ним привязана к колу изнуренная гнедая лошадь, вне себя от ужаса. Ноздри раздуваются так, что видно, какие они красные внутри, морда устремлена вверх, а поводок натянут до предела – кажется, что он вот-вот лопнет. Пит перешагивает через прирезанную лошадь, хватается за веревку рядом с шеей и перерезает горло второй кобыле. Вновь хлещет кровь, вновь агония – и еще один труп.

Пит вяло опускает руки. Рукава закатаны по локоть, в пальцах – окровавленный нож. Он смотрит на лошадь, пока она бьется в конвульсиях, и снова поднимает взгляд на меня.

Вытерев нос, он сплевывает и возвращается к работе.

– Марлена! Вы здесь? – случусь я в купе.

– Якоб? – тихо отзывается она.

– Да, – отвечаю я.

– Заходи.

Она стоит перед открытым окном, глядя в сторону паровоза. Когда я захожу, она поворачивается ко мне. Глаза у нее широко распахнуты, лицо опухшее.

– Ох, Якоб… – голос у нее дрожит, она готова разрыдаться.

– В чем дело? Что случилось? – спрашиваю я, подходя к ней.

Она зажимает рот ладонью и вновь отворачивается к окну.

Август и Рози шумно шествуют к началу поезда. Передвижение обоим дается мучительно, и всяк останавливается поглазеть.

Август лупит ее сзади, и Рози спешно продвигается на несколько шагов вперед. Нагнав ее, Август вновь бьет сплеча, и на сей раз Рози поднимает хобот, трубит от боли и шарахается в сторону. Длинно выругавшись, Август обходит ее сбоку, покачивая крюком, и подносит острый конец к холке. Рози взвизгивает, но больше не сдвигается ни на дюйм. Даже издалека видно, что она дрожит.

Марлена всхлипывает. Повинуясь внезапному порыву, я беру ее за руку, и она вцепляется в мои пальцы с такой силой, что мне делается больно.

Еще череда тяжелых ударов – и Рози наконец замечает у головы поезда свой вагон. Снова подняв хобот, она трубит и пускается чуть ли не вскачь, вздымая за собою облако пыли, в котором тут же исчезает Август. Испуганные разнорабочие разбегаются, давая ей дорогу. С явным облегчением она забирается в вагон.

Когда пыль оседает, мы вновь видим Августа. Он кричит и размахивает руками. Алмазный Джо и Отис неторопливо направляются в сторону вагона, где только что скрылась Рози, и запирают его на замок.

ГЛАВА 11

Первые несколько часов перегона до Чикаго Кинко, вооружившись кусочками вяленой говядины, учит Дамку, явно исцелившуюся от поноса, ходить на задних лапках.

– Aп! Ап, Дамка, ап! Вот это девочка! Хорошая девочка!

Я валяюсь на постели, свернувшись в клубок и глядя в стену. Чувствую я себя просто ужасно, как телесно, так и душевно. В голове теснятся видения, перепутанные, словно клубок бечевки. Вот родители, еще живые, отправляют меня в Корнелл. Вот они уже мертвые, а под ними – бело-зеленый кафельный пол. Марлена танцует со мной вальс в зверинце. Марлена нынче утром борется со слезами у окна. Рози обнюхивает меня своим любопытным хоботом. Рози, ростом в десять футов и внушительная, как скала, стонет под ударами Августа. Август отбивает чечетку на крыше движущегося поезда. Август, как безумный, размахивает крюком. Барбара на сцене раскачивает грудями. Барбара и Нелл берут меня в оборот.

На меня обрушиваются воспоминания прошлой ночи. Я зажмуриваюсь, пытаясь от них отделаться, но безуспешно. Чем страшнее воспоминание, тем прочнее оно засело в памяти.

Вдруг Дамка прекращает восторженно тявкать. Мгновение спустя я слышу скрип пружин – это раскладушка Кинко. Потом наступает тишина. Он на меня смотрит. Я чувствую его взгляд и поворачиваюсь к нему лицом.

Он сидит на краю раскладушки, скрестив голые ноги. Рыжие волосы топорщатся во все стороны. Дамка забирается к нему на колени. Ее задние лапы торчат, как у лягушки.

– Ну, и откуда ты такой взялся? – спрашивает Кинко.

Из щелей за его спиной словно лезвия кинжалов пробиваются солнечные лучи. Я закрываю глаза и корчу рожу.

– Да нет, я серьезно.

– Ниоткуда, – отвечаю я, отворачиваясь к стене и пряча голову под подушку.

– А чего ты так расстроился? Из-за прошлой ночи?

Достаточно одного только упоминания о ней – и к горлу подкатывает тошнота.

– Неужто тебя это так смутило?

– О господи, оставь же меня наконец в покое! – огрызаюсь я.

Он умолкает. Помедлив, я вновь поворачиваюсь к нему. Он продолжает на меня глядеть, почесывая Дамку за ушами. Она лижет его руку, виляя обрубком хвоста.

– Прости, – говорю ему я. – В жизни ничего подобного не делал.

– Ну, что тут скажешь – это было и так ясно.

Я обхватываю гудящую голову руками. Полцарства бы отдал за галлон воды…

– Послушай, да что тут такого? – продолжает он. – Еще научишься пить так, чтоб ни в одном глазу. Что до остального, у нас ведь были старые счеты. Так что теперь мы квиты. А если подумать, то я твой должник. Помнишь, ты посоветовал дать Дамке мед? Так ее потом словно пробкой заткнули! А читать-то ты умеешь?

Я недоуменно моргаю.

– А?

– Может, почитаешь? Не все же валяться и страдать.

– Я, пожалуй, поваляюсь и пострадаю.

Я вновь зажмуриваюсь и прикрываю глаза ладонью. Мозги будто бы не помещаются в черепной коробке, глаза болят, меня вот-вот вырвет. Да еще и яйца чешутся.

– Как знаешь, – говорит он.

– Может, в другой раз, – отвечаю я.

– Без вопросов. Когда захочется.

Молчание.

– Кинко!

– Да?

– Спасибо за предложение.

– Не за что.

Еще более долгое молчание.

– Якоб!

– Да?

– Если хочешь, зови меня Уолтером.

Прикрытые ладонью глаза лезут на лоб.

Раскладушка вновь скрипит – Кинко устраивается поудобней. Я подглядываю сквозь пальцы. Сложив подушку пополам, он откидывается и вытаскивает из ящика книгу. Дамка устраивается у него в нoгax и наблюдает за мной.

В Чикаго поезд прибывает ближе к вечеру. И, хотя голова у меня раскалывается, а тело ноет, я стою в дверях вагона и вытягиваю шею, чтоб было получше видно. В конце концов, это же город знаменитой бойни в день святого Валентина [9], город джаза, гангстеров и ночных клубов, где торгуют выпивкой из-под полы.

Вдали я замечаю горстку высотных зданий, но стоит мне начать приглядываться, которое из них – легендарный Аллертон, как вдоль железной дороги начинаются скотопригонные дворы. Поезд тащится через них еле-еле, минуя низкие уродливые здания и жмущиеся прямо к путям загоны, набитые испуганно мычащими коровами и грязными хрюкающими свиньями. Но это еще ничего по сравнению с шумами и запахами, доносящимися из зданий: миг спустя кровавый смрад и душераздирающий визг заставляют меня вернуться в козлиный загончик и прикрыть нос заплесневелой попоной, спасаясь от запаха смерти.

Ярмарочная площадь от скотных дворов далеко, но мне до того дурно, что пока цирк не обустроится на новом месте, из вагона я не выхожу. А потом, ища общества животных, отправляюсь на обход зверинца.