Рыцарь в черном плаще, стр. 14
— Карета подана!
Фейдо взял шляпу и перчатки.
XI
Сабина Даже
На синем фоне золотыми буквами сияла надпись: «Даже, придворный парикмахер».
Эта вывеска красовалась над салоном, который располагался на нижнем этаже дома между улицами Сен-Рош и Сурдьер, напротив королевских конюшен.
В середине салона была стеклянная дверь с шелковой красной занавесью, с каждой стороны двери стояли тумбы, на которых располагались восковые бюсты женщин с живописными прическами. От каждого бюста шел двойной ряд париков всех видов и форм, напудренных добела, позади париков стояли склянки с духами, различные вазы и ящики с пудрой, мушками и румянами.
Салон принадлежал Даже, придворному и самому модному парикмахеру.
«Даже, — утверждают мемуары того времени, — не знал равного себе в своем искусстве. Гребень его хвалили больше, чем кисть Апеллеса или резец Фидия. Он обладал редким умением подгонять прическу к выражению лица, умел придать взгляду особую выразительность посредством одного локона, а улыбка получала очаровательную живость от взбитых им волос».
Старость — эта великая победительница кокетства (опять же по словам современников) и та исчезала под искусной рукой Даже. Он был парикмахером герцогини де Шатору, с ее легкой руки Даже и пошел в гору. Он имел салон в Париже, но постоянно находился в Версале.
Впрочем, парикмахер громогласно заявлял, что не согласился бы причесывать никого и нигде, кроме как в королевской резиденции. Буржуазия и финансовый мир были предоставлены его подмастерьям, которых он называл своими клерками.
Это было обидно для парижан и в особенности для парижанок, но слава Даже была так велика, что столичные дамы охотно соглашались причесываться у его клерков.
Быть клиентом Даже считалось престижным. Мужчины и женщины валили в салон придворного парикмахера.
В тот день, когда в кабинете Фейдо де Марвиля происходили вышеописанные сцены, толпа желающих была больше, чем обычно, так что не все смогли поместиться в салоне — половина людей стояла на улице. По всей видимости, они были чем-то встревожены и обеспокоены. Чувствовалось, что ими руководит не одно лишь желание поправить парик или завить себе шиньон, но и нечто иное.
Внутри салона, как и снаружи, царило то же волнение. Все непрестанно говорили, спрашивали друг друга, отвечали вполголоса и как будто бы по секрету.
В одной группе, стоявшей прямо напротив полуоткрытой двери салона, шел особенно оживленный разговор.
— Какое несчастье, милая Жереми, — говорила одна из женщин.
— Просто ужасно, — подхватила вторая.
— А мэтр Даже еще не возвращался?
— Может быть, ему вовремя не сообщили, любезный месье Рупар.
— Как это — не сообщили, мадам Жонсьер? Но ведь вы же находитесь в самом непосредственном отступлении от предмета, в самой ясной аберрации, как говорил д'Аламбер.
— В чем это я нахожусь? — спросила мадам Жонсьер, которая подумала, что просто ослышалась.
— Я говорю: в аберрации…
— Что вы, месье Рупар, я совсем здорова.
— Я вовсе не говорю, что вы больны с материальной точки зрения, как выражаются философы. Я говорю с точки зрения умственной, так как ум есть вместилище…
— Что с вашим мужем? — спросила мадам Жонсьер. — Когда он говорит, ничего нельзя понять.
— О! Он и сам себя не понимает. Не обращайте внимания на его слова.
— Зачем он говорит таким образом?
— Он поставщик Вольтера и всех его друзей, которые все ему должны. С тех пор, как мой муж стал продавать им чулки, он вообразил, что сделался философом.
— Бедняжка, — сказала мадам Жонсьер, пожимая плечами. — Однако это не объясняет случившегося.
— Говорят, что Сабина едва ли выживет…
— Да, говорят.
— У нее ужасная рана?
— Страшная!
— Кто же нанес рану?
— Вот это-то и неизвестно!
— А что говорит она сама?
— Ничего. Она не может говорить. Бедная девочка находится в самом плачевном состоянии. С тех пор как мадемуазель Кинон — знаете, известная актриса, которая ушла со сцены, — привезла сюда Сабину, молодая девушка не произнесла ни слова.
— Да… Да…
— Она не раскрывала рта до сих пор.
— Как это все странно!
— И до сих пор ничего не известно?
— Решительно ничего.
— И Даже не возвращается, — продолжал Рупар.
— Если он был в Версале, то просто еще не успел вернуться.
— Что бы ни говорили, — заметил Рупар, — за этим скрывается огромная тайна.
— И, главное, ничего нельзя узнать, — сказал кто-то из толпы.
— А когда ничего нельзя узнать, тогда все остается загадкой, — продолжал Рупар.
— Кто мог такое предвидеть? — спросила Урсула.
— Еще вчера вечером, — продолжала Жереми, — я целовала эту милую Сабину как ни в чем не бывало, а сегодня утром ее принесли окровавленную и безжизненную.
— В котором часу вы расстались с ней вчера?
— Незадолго до пожара.
— И она вам сказала, что собирается выходить из дому?
— Нет.
— Ее отца дома не было?
— Он находился в Версале.
— Стало быть, она вышла одна?
— Похоже, да.
— А ее брат?
— Ролан, оружейный мастер?
— Да. Его тоже не было с ней рядом?
— Нет. Он работал в своей мастерской целую ночь над каким-то срочным заказом. Он расстался с сестрой за несколько минут до того, как она виделась со мной.
— А подмастерья и слуги что говорят?
— Ничего. Они в изумлении. Никто из них не знал, что Сабина выходила из дому.
— Как все странно!
— И никто не знает ничего более.
— Может быть, когда Даже вернется, мы узнаем или догадаемся…
Слова Рупара были прерваны толчком, который чуть не сбил его с ног.
— Что случилось?
— Будьте осторожнее, — колко сказала госпожа Жонсьер.
Сквозь группу говоривших протиснулся человек, направлявшийся прямо к салону придворного парикмахера.
Человек этот был высок и закутан в длинный серый плащ. Войдя в салон, он и там раздвинул толпу посетителей и, не обращая внимания на ропот, быстро взбежал по лестнице в глубине комнаты на этаж.
На площадке стоял подмастерье с расстроенным лицом. Его веки покраснели от слез. Пришедший указал рукой на дверь в стене. Подмастерье согласно кивнул. Человек в плаще осторожно отворил дверь и оказался в комнате с двумя окнами, выходившими на улицу. В этой комнате стояли кровать, стол, комод, стулья и два кресла. На кровати, на испачканной кровью простыне, лежала Сабина Даже. Лицо ее было невероятно бледным, глаза закрыты, черты лица сильно изменились, а дыхание едва слышалось. Было похоже, что девушка умирает. Рядом с ней в кресле сидела другая молодая девушка с заплаканным лицом.
В ногах, положив руку на спинку стула, стоял молодой человек лет двадцати пяти, очень стройный, приятной наружности, с лицом, выражавшим откровенность, доброту и ум, но в этот момент мрачным от глубокой печали.
Перед комодом модно одетая женщина готовила лекарство. Зеркало, прибитое над комодом, отражало утонченное лицо мадемуазель Кинон.
Две камеристки стояли у входа в комнату и, по-видимому, ждали приказаний.
Пришедший обвел глазами комнату. Взгляд его остановился на раненой, и лицо его стало бледным. Он вошел тихо, но даже легкий скрип двери заставил молодую девушку, сидевшую в кресле, повернуть голову. Она вздрогнула и поспешно встала.
— Брат! — воскликнула она, подбежав к человеку в плаще, который стоял неподвижно. — Вот и ты наконец.
Молодой человек также обернулся. Вошедший медленно подошел и печально поклонился мадемуазель Кинон, потом приблизился к кровати и остановился. Лицо его выражало скорбь. Он глубоко вздохнул.
— Неужели это правда? — спросил он.
— Да, Жильбер, это правда, — ответил молодой человек, печально качая головой. — Мою бедную сестру чуть не убили сегодня.
— Кто осмелился совершить подобное злодеяние? — продолжал Жильбер, глаза которого сверкнули, а лицо приняло серьезное выражение. — Кто мог ранить Сабину?