Никогде (Задверье) (др. перевод), стр. 43

Из палатки раздался низкий, пульсирующий звук, похожий на стук сердца. Старина Бейли вошел в палатку. Звук шел из древнего деревянного сундука, в котором он хранил все самое ценное. Старина Бейли открыл сундук. Звук стал громче. Он доносился из серебряной шкатулки. Старик протянул руку и поднял шкатулку. Из ее замочной скважины и из всех щелей вырывался красный свет, мигавший, словно в такт биению сердца.

– Он в беде, – пробормотал старина Бейли.

Грач вопросительно каркнул.

– Нет. Это не шутка. Маркиз в беде. 

Ричард доедал уже добавку, когда Серпентина отодвинула стул и встала.

– Полагаю, я выполнила свой долг гостеприимной хозяйки, – объявила она. – До свидания, дитя мое. До свидания, молодой человек. Охотница… – Она умолкла и снова провела острым ногтем по щеке телохранительницы. – Буду рада видеть тебя снова.

Затем величественно кивнула и вышла в сопровождении своей служанки с осиной талией.

– Нам пора, – сказала Охотница, вставая из-за стола. Дверь и Ричард (последний – с большой неохотой) последовали за ней.

Они прошли по коридору – такому узкому, что пришлось идти гуськом, – поднялись по каменным ступеням, перешли железный мост, под которым с грохотом проносились поезда, и наконец оказались в лабиринте подземных гротов, где пахло сырыми кирпичными стенами, древностью и увяданием.

– Так ты на нее работала? – спросил Ричард Охотницу. – А она ничего.

Охотница промолчала, а Дверь задумчиво произнесла:

– У нас в Нижнем Лондоне Серпентиной пугают детей. «Веди себя хорошо, а не то Серпентина придет».

– А-а… – удивился Ричард и снова спросил у Охотницы: – И ты у нее работала, да?

– Я работала у всех семи сестер.

– Я думала, они уже лет тридцать как не разговаривают друг с другом, – заметила Дверь.

– Очень может быть. Но тогда они еще общались.

– Сколько же тебе лет? – спросила девушка, и Ричард порадовался, что она задала этот вопрос: сам бы он никогда не осмелился.

– Столько же, сколько моему языку, и чуть меньше, чем моим зубам, – ответила Охотница.

– Ну что ж, – беззаботным тоном сказал Ричард. Он радовался, что избавился от похмелья, радовался, что где-то там, наверху, у кого-то хороший день. – По-моему, все прошло неплохо. Мы поели, и никто не пытался нас убить.

– Это пока, – заметила Охотница. – Как пойдем к черным монахам, госпожа?

– По реке, – немного подумав, ответила Дверь. – Нам сюда. 

– Ну как он, пришел в себя? – спросил мистер Круп.

Мистер Вандемар ткнул пальцем в распростертое тело маркиза. Тот едва дышал.

– Нет, мистер Круп. Кажется, ему конец.

– Я же предупреждал: осторожнее. Вечно ты ломаешь свои игрушки, – заметил мистер Круп.

Глава XI 

– Так чего ты хочешь? – спросил Ричард Охотницу. Они осторожно пробирались вдоль подземной реки по скользкой узкой тропинке между водой и каменной стеной. Ричард с опаской поглядывал на мутный поток, бурливший у самых ног. Чувствовалось, если туда упадешь – уже не выберешься. Такая это была река.

– В смысле? – не поняла Охотница.

– Ну… Я хочу вернуться в настоящий Лондон и снова жить так, как раньше. Дверь хочет узнать, кто убил ее родных. А ты чего хочешь?

Они двигались медленно, внимательно глядя себе под ноги. Охотница молча шла впереди. Течение стало плавным, река вывела их к подземному озеру. Свет фонариков плясал на черной воде, но отражения казались мутными в тумане, повисшем над озером.

– Что тебе нужно? – не отступал Ричард, хотя уже понял, что ответа не получит.

Однако Охотница заговорила – тихо и размеренно, – не сбавляя шаг:

– В Нью-Йорке я сражалась в канализации с королем крокодилов, огромным слепым альбиносом тридцати футов в длину, разжиревшим на отбросах, яростным в битве. И я победила. Его глаза сияли во тьме, как гигантские жемчужины. – Ее странный акцент причудливо звучал во мраке, голос эхом рикошетил от стен, смешивался с туманом. – В Берлине я сражалась с медведем, который жил под землей сотни лет. Он погубил множество людей. Его когти почернели от запекшейся крови. Но я убила и его. Умирая, он говорил человеческим языком. – Туман клубился у самой воды. И в этом тумане Ричарду мерещились чудовища, о которых рассказывала Охотница. – В Калькутте я сражалась с черным тигром размером со слоненка, кровожадным, ловким и храбрым. Это был достойный противник. Но я убила его голыми руками. – Ричард искоса поглядел на Дверь. Девушка слушала внимательно: видимо, она тоже этого не знала. – И я убью Зверя, что живет под Лондоном. Говорят, из его шкуры торчат обломки ножей, мечей и копий тех, кто не смог его победить. Говорят, клыки у него острые, как бритвы, а стук копыт подобен грому. Но я убью его или умру в схватке с ним.

Глаза Охотницы пылали. Туман над озером стал плотным и желтым.

Вдалеке трижды прозвонил колокол – этот звон эхом пронесся над черной водой. Стало светлее. Ричард различил впереди какие-то строения. Желто-зеленый туман становился все гуще и гуще. Он обволакивал фонари, приглушая их свет, и пах пеплом, копотью, сажей – всем, что тысячу лет город выбрасывал в воздух.

– Что это? – спросил Ричард.

– Лондонский смог, – ответила Охотница.

– Но ведь никакого смога давным-давно нет. Закон «О чистом воздухе» и все такое. – Ричарду вспомнились книжки про Шерлока Холмса, которые он читал в детстве. – Как он, кстати, назывался, этот туман?

– «Гороховый суп», – ответила Дверь. – Лондон ими славился – густыми желтыми туманами, которые поднимались с реки, смешиваясь с сажей и копотью, со всем, что накопилось в воздухе за пятьсот лет. В Верхнем мире таких туманов нет уже лет сорок. А здесь, внизу, иногда появляются их призраки. Мм… пожалуй, не совсем призраки, скорее воспоминания. – Ричард вдохнул желто-зеленый туман и закашлялся. – С тобой все в порядке? – спросила Дверь.

– Да, просто вдохнул туман, – ответил Ричард. Почва под ногами стала еще более скользкой и вязкой. При каждом шаге размокшая глина засасывала ботинки. – Но это ерунда, – продолжал он, чтобы подбодрить себя, – туман еще никого не убил.

Дверь удивленно поглядела на него своими необыкновенными глазами.

– В 1952 году туман убил четыре тысячи человек.

– Здесь? В Нижнем Лондоне?

– Нет, в Верхнем, – ответила Охотница.

Ричард охотно поверил. Он попытался не вдыхать туман, но ничего не вышло: тот становился все гуще. А под ногами было уже настоящее болото.

– Не понимаю, – проговорил Ричард, – почему у вас тут есть смог, когда у нас, наверху, его давно нет?

Дверь потерла переносицу.

– В Лондоне есть такие места, где время застыло, где ничего не меняется. Это как пузырьки воздуха в янтаре. Город существует слишком давно. И время, которое прошло, должно куда-то деваться. Оно не исчезает сразу.

– Возможно, я еще не оправился от похмелья, – пробормотал Ричард, – но в твоих словах есть логика. 

Аббат знал, что сегодня явятся паломники. Это знание приходило к нему во сне, обволакивая его, как вечная темнота. Поэтому весь день он ждал их. Аббат знал, что ожидание – грех. Следует ценить каждое мгновение. А ожидание – это неуважение по отношению к будущему и настоящему одновременно. И все равно он их ждал. Ждал, когда молился, ждал во время скудной монастырской трапезы. Постоянно прислушивался – не зазвонит ли колокол, возвещающий о прибытии паломников и об их числе.

Он надеялся, что на этот раз все кончится смертью. Последний паломник прожил еще год, и весь год не переставая бредил и кричал в бреду. Аббат относился к своей слепоте спокойно, не считал ее ни злом, ни благом. Однако он был рад, что не видел лица того несчастного. Брат Джет [44], ухаживавший за ним, до сих пор просыпается по ночам от собственного крика: ему снится искаженное болью лицо паломника.