Консул, стр. 8

Зато Эйно с трудом справлялся с твердыми согласными: "г", "б" и "д". У него одинаково звучали "гора" и "кора", "палка" и "балка", "дом" и "том". Но Эйно был упорен, как кремень. И страсть соревноваться с этим веселым и упрямым парнем захватила и Ваню.

В погожие дни они бродили по лесу, спускались к озеру, называли по-русски и по-фински деревья, цветы, травы. Шла веселая перекличка.

Ваня говорил, что финский язык самый трудный на свете, а Эйно утверждал, что труднее русского нет.

— Ну как же, — доказывал Ваня, — пёйта — стол, пёйдала — на столе, пёйдаллани — на моем столе.

А Эйно по привычке лохматил свои светлые волосы и говорил, что трудно постигнуть, чтобы из глагола "идти" в прошедшем времени образовались совсем непохожие слова: "шел, шла, шло, шли".

К осени они уже могли разговаривать и на финском и на русском. Ваня изо всех сил старался, чтобы не отставать в знаниях от Эйно, но угнаться за ним не мог.

— Это потому, что ты хороший учитель, — говорил Эйно.

Однажды они шли по опушке леса. Наступил вечер, на траве осела седая роса. Небо было темное, как колодец, и в нем плавали яркие звезды.

— Звезда! — сказал Ваня. А потом, растопырив пальцы обеих рук, как бы охватывая ими небо, сказал: — Звезды. Много звезд. Какая твоя любимая? — спросил он Эйно.

Эйно по привычке засунул пальцы в волосы, а потом нагнулся и на траве щепотью нарисовал пятиконечную звезду. Она ярко засветилась лунным светом. Эйно быстро стер изображение.

Ваня пристально посмотрел на него. Неужели он свой? Может быть, финский комсомолец? Но спросить постеснялся.

— Давай продолжать урок, — как ни в чем не бывало предложил Эйно. — Ты любишь свою родину? — спросил он по-фински.

— Да, я очень люблю свою родину, — ответил Ваня и сам задал тот же вопрос Эйно по-русски.

— Я больше всего на свете люблю родную Финляндию. — убежденно сказал Эйно.

— Но у вас тут хозяйничают фашисты, запрещена Коммунистическая партия, вождь коммунистов Тойво Антикайнен сидит в тюрьме, в школе нельзя организовать пионеротряд, создать комсомольскую организацию.

— Может быть, поэтому я так сильно люблю родину. — сказал задумчиво Эйно.

— Но ты даже не можешь учиться в университете, там надо платить большие деньги, — сказал Ваня. — За это любишь?

— Поэтому люблю.

Ване стало не по себе. Неужто Эйно, которого он успел полюбить, — чужак?

— Почему же ты нарисовал красную пятиконечную звезду и сказал, что она твоя любимая? — спросил Ваня, все еще не желая потерять доверия к этому человеку.

— Откуда ты взял, что она красная? — рассмеялся Эйно. — Она ведь ярко-зеленая.

— А что означает зеленая звезда?

— Зеленый цвет — цвет надежды.

Ваня возвращался домой в смятении. Так кто же Эйно — свой или враг? Как это можно любить за неволю, за несправедливость? И зачем Эйно изучает русский язык?

На следующий день Ваня, завидев, что по дорожке в положенный час шагает Эйно, выпрыгнул в окно и ушел в лес.

Он слышал, как мать окликала его, выйдя на крыльцо. Видел, как в окне мелькала тень Эйно и как он, по привычке, ерошил волосы. Ваня устроился на суку дерева и мучительно думал о том, кто такой Эйно. Зачем ему нужен русский язык в Финляндии? Почему он так жадно расспрашивает Ваню, как строился Беломорканал, сколько в нем шлюзов? Как живут и работают колхозники? Какой урожай собирают? Как принимают в комсомол и какую работу ведут комсомольцы?

Ваня честно и подробно рассказывал ему. И может быть, помогал этим врагу? Не хочет ли Эйно тайно пробраться в Советский Союз? Может быть, он шпион? От этой мысли Ване сделалось холодно.

Эйно долго ждал Ваню, а он слез с дерева только тогда, когда услышал, как хлопнула дверь, и увидел тень удаляющегося Эйно.

— Куда ты девался? — сердито спросил отец. — Почему сорвал урок? Этот славный парень ушел очень встревоженный. Он сказал, что у вас сегодня должен бы быть очень важный урок.

— Хватит! — резко ответил Ваня. — Отзанимался. Больше мне с ним делать нечего.

Отец только развел руками: ну и неслух растет. Что будет дальше?

Ваня ушел к себе за перегородку, улегся на кровать, бил кулаками подушку и проклинал себя за болтливость.

На следующий вечер повторилось то же самое: Ваня ушел в лес. Он избегал встречи с Эйно.

Глава 6

ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Ярков сквозь дымчатые очки вглядывался в лицо Петракова — он или не он?

— Так что же побудило вас, спустя шестнадцать лет, подавать заявление о приеме в советское гражданство? — спросил консул.

Петраков сидел согнувшись и загрубевшими пальцами перекладывал из руки в руку серую пообтертую книжку. Это был эмигрантский паспорт, выдававшийся людям, покинувшим свою родину, не имеющим гражданства. Владельцами таких паспортов были главным образом русские эмигранты: белогвардейцы, царские офицеры, старые русские чиновники, фабриканты, помещики.

Ответил не сразу. На толстокожем лице еще глубже собрались морщины, на скулах задвигались желваки.

— Я, господин консул, скоро должен стать отцом, — сказал Петраков дрогнувшим голосом, и в его серых тусклых глазах засветился теплый огонек. — Жду сына… Хочу, чтобы он родился советским гражданином, а не эмигрантом. Хочу, чтобы у него была родина… Советская родина.

— Понятно, — сказал консул, — но почему вы на вопрос в анкете — участвовали вы в вооруженной борьбе против Советской власти? — сделали прочерк, а не ответили прямо: да или нет?

— Просто не знал, как ответить. Я ведь не был против Советской власти, а боролся за Советы без коммунистов. Как тут ответишь — да или нет.

Ярков усмехнулся:

— Но с тех пор коммунисты как были, так и остались руководящей силой в Советах, во всех организациях государства. Разве можно представить себе Советскую власть без коммунистов? Значит, изменилось что-то в вас самих, но что?

— Мир, господин консул, раскололся на два лагеря. Фашизм и коммунизм. И есть середина — болото. Надо, наконец, определиться, на чьей ты стороне. Я хочу выбраться из болота на советский берег.

— Расскажите мне, каким образом вы оказались в эмиграции?

Петраков вздохнул:

— Хочу быть до конца правдивым и честным… если такое слово ко мне подходит. Но расскажу вам все, как на исповеди.

"Посмотрим, насколько ты искренен", — подумал Ярков.

— Мои прошлые политические убеждения? — спросил сам себя Петраков. — Пожалуй, никаких. Был эсером, потому что эта партия обещала крестьянам землю, а я из крестьян. После Октябрьской революции записался в партию большевиков, но испугался дисциплины. Во время мобилизации коммунистов на фронт — дезертировал и уехал к себе в деревню. А там голод страшный, все соломенные крыши на корм скоту пошли. Землю Советская власть мужику дала, а плугов нет, лошадей в армию мобилизовали, посевного зерна нет, а тут продотряды последнее зерно отбирали.

— Да, — задумчиво произнес Ярков, — это было тяжкое время. Крестьяне спасали тогда от голодной смерти рабочих, а рабочие отстаивали Советскую власть, поднимали из пепелища заводы, чтобы снабдить мужика плугами, керосином, ситцем. И оплатили потом крестьянам свой долг сполна.

— Но в то время, — продолжал Петраков, — мужик был лютый, голодный, босой и раздетый. Нагляделся я на крестьянскую нужду, ну и…

— А то, что богатые мужики зерно в ямы ссыпали, гноили его, только чтобы рабочим не досталось, это вы приметили? — спросил Ярков. — Продовольственные отряды разыскивали припрятанные запасы, конфисковывали их, а беднякам посевное зерно государство из своих запасов ссужало.

— Теперь-то я знаю, но тогда вернулся я в Питер из деревни полный злобы. Считал, что коммунисты во всем виноваты. Стал думать — куда податься? Увидел как-то на афишной тумбе объявление, что набирают людей служить на флоте по вольному найму. Решил стать моряком. Зачислили меня матросом на линкор "Петропавловск" в Кронштадте. Линкор отменный, всем линкорам линкор. А неразбериха на флоте полная. Нее корабли стояли скованные льдом. Матросы слонялись без дела. Дисциплины никакой. С утра до вечера митинговали. Каких там только партий не было, но больше всего эсеров и анархистов.