Консул, стр. 30

Консул - i_041.jpg

Страх, страх, страх больно сжимал сердце. Петраков вскочил на седло велосипеда и быстро закрутил педали. Ехал в бешеном темпе. На девятнадцатом километре спрыгнул с велосипеда, подвел его за руль к краю канавы и сбросил вниз. Постоял у знакомой тоненькой березки, машинально погладил ее, так похожую на тугую стройную руку Марты. Побежал по тропинке в глубь леса. Вот этот дьявольский дом… Окна завешены плотными портьерами. Зашел на террасу, постучался в дверь. Обошел вокруг дома. В ярости стучал кулаками и ногами в дверь кухни, во все окна… Ни души… Сел на крыльцо. Рядом лежал, свернувшись в узел, уж. Он приподнял свою узкую головку с желтым полумесяцем у глаза, зашипел, черной струйкой пролился в щель и исчез. Даже эта тварь боится его, Петракова… Тяжело поднялся на ноги, еще раз постучал во все окна и снова зашел на террасу. Ветер шевелил опавшие разноцветные листья клена.

"Неужели нет выхода?" — мучительно думал Андрей.

Лес шумел как морской прибой. В воздухе кружились листья. Солнце просвечивало сквозь поредевшие деревья, светило, но не грело.

Петракова стал трясти озноб.

"Есть выход", — решил он и вынул из кармана сигару. Приложил ее к уху. Вот она, проклятая! Чуть слышное тиканье часового механизма напоминало, что она работает. Когда же она должна взорваться? А не все ли равно когда. Он оставит эту сигару здесь, на террасе под скамейкой. А дальше? Уйти ли ему от расправы? Оставить мину здесь и ехать в консульство? Рассказать все Нагнибеде-Яркову. Он ведь сказал: "Усвойте одну истину — мы не мстительны".

А гитлеровец уверял, что Нагнибеда вместе с Захаровым решили заманить его, Петракова, в ловушку и расправиться с ним. Но почему он должен верить гитлеровцу? Ведь он тогда на даче дал ему выпить какой-то наркотик, под действием которого Петракову все стало трын-трава и он так легко написал расписку. А после мучила головная боль. Да, решено… Он, Петраков, оставит сигару здесь, под скамейкой, побежит к березке, вытащит из канавы велосипед. Нет, сядет на автобус и поедет к Яркову. Тот поможет выбраться из тупика. Петраков положил сигару под скамейку, сбежал вниз по ступенькам. Остановился. Стал зачем-то сгребать руками в кучу опавшие листья. Набрал пригоршню, вернулся на террасу и сбросил на мину, а ветер, как нарочно, разметал их и обнажил коричневую сигару с золотым пояском посередине. Петраков снова спустился, набрал целую охапку желтой листвы и, чего-то медля, стал сбрасывать по листочку на сигару. Мысль лихорадочно работала и приказывала ему: "Беги!" — а ноги не слушались. Сигара, словно магнит, притягивала к себе. Тогда, на линкоре, шестнадцать лет назад, Петраков спешил. Как сейчас помнит. Зажав в руке толовую шашку с часовым механизмом, он сорвал печать, открыл люк в шахту и стал спускаться по скоб-трапу в пороховой погреб. Какая-то тень мелькнула над ним и кто-то схватил его за волосы и вытащил наружу. Старый матрос вырвал из рук Петракова толовую шашку… Петраков увидел белые от ярости и ужаса глаза. Отскочил и побежал, сопровождаемый самыми отборными ругательствами. Старый матрос не погнался за ним, в руках у него была страшная штука, которая могла с минуты на минуту взорваться, и от детонации взорвался бы весь пороховой погреб. Ох, как несли тогда ноги Петракова! Он бежал тогда от возмездия, бежал вместе с другими мятежниками в Финляндию, чтобы спасти свою шкуру. Бежал тогда от Нагнибеды. Сейчас должен бежать к нему. А вместо этого он стоит и сбрасывает листья один за другим. Может быть, тогда, шестнадцать лет назад, он закладывал толовую шашку под свое будущее, под себя, это была мина замедленного действия и теперь настал час расплаты?..

Петраков судорожно сжал листья в кулаке, и ему почудилось сморщенное личико ребенка — может быть, сына, в голубом чепчике, обшитом кружевом…

Петраков вдруг очнулся: "Что же я делаю? Почему медлю? Надо бежать, бежать, пока не сработал механизм…"

А ноги приросли.

Он очищал ладони от прилипших листьев и увидел, как зашевелилась сигара, высунула узкую коричневую головку, блеснул золотой полумесяц. Сигара вытянулась, зашипела…

Взрыв эхом прокатился по лесу. Огромное пламя охватило рухнувшие стены дачи.

Консул - i_042.jpg

Глава 19

РЕЛИКВИИ

В железнодорожных мастерских наступил обеденный перерыв. Рабочие выходили из дымного, прокопченного паровозного депо и, щурясь от яркого солнца, направлялись к водокачке, из рукава которой текла, извиваясь хрустальной спиралью, холодная струйка воды. Рабочие оттирали руки песком и передавали друг другу кусок пообтертого, засаленного мыла. Обсушивали руки на солнце и устраивались на зеленом пятачке вокруг семафорного столба.

Запахло кофе из термосов, забулькало молоко из бутылок, из жестяных коробок и бумажных пакетов извлекались бутерброды.

Токарь Оскар Энгберг подошел к водокачке последним, вытирая на ходу руки. Он прихрамывал. Ему шел шестьдесят третий год, а до пенсии надо было отработать еще шесть с лишним лет.

Рабочие раздвинулись, уступили старому рабочему высокую кочку, поросшую жесткой осокой, на которой можно было сидеть, как на табурете. Рядом с Оскаром пристроился его ученик Вяйно.

Семафорную мачту с обеих сторон обтекали блестящими ручейками рельсы, то смыкаясь под острым углом, то разбегаясь в стороны. Пощелкивали автоматические стрелки, коротко и хрипло гудели маневровые паровозы. Наверху заскрежетали блоки, и на семафорной мачте вскинулось зеленое крыло, открывая путь длинному товарному составу.

— Из России товары везут, — заметил машинист Вильхо, когда мимо прогромыхал последний вагон.

— Кому они нужны? — брезгливо сморщил губы смазчик Карл. Молодой, узкоскулый, он зачесывал волосы на правый бок и спускал на лоб прядь. За эту прическу рабочие прозвали Карла "фюрером". И не зря. Он был членом фашистской организации ИКЛ и даже командовал ротой шюцкора, чем очень гордился.

Консул - i_043.jpg

— Эти товары мне нужны, тебе, ему, — заметил кузнец Пааво.

— Но за товары мы им денежки платим, а они на наши деньги коммунистическую революцию во всем мире разжигают! — злобно ответил Карл, закуривая сигарету.

Пааво засмеялся:

— А советский табачок тебе по вкусу приходится?

Карл смял сигарету и отбросил ее прочь.

— Без выгоды никто торговать не станет. Вон видишь, бумагу грузят, — показал Пааво на пакгауз, из которого в раскрытый вагон по деревянному пастилу закатывали огромные рулоны бумаги. — И что же, задаром мы даем, что ли? Советская страна нам тоже золотом платит.

— Советы нашу бумагу на коммунистическую пропаганду употребляют, — не унимался Карл.

— По-твоему, лучше, чтобы печатали только гитлеровскую "Майн кампф"? — насмешливо спросил Оскар.

— Ты, старик, лучше помолчи. Тебе о спасении души молиться надо: всем известно, что ты в красных ходил и красного выкормыша под свое крыло взял, — угрожающим тоном произнес Карл.

Вяйно стиснул зубы, но промолчал. Он помнил наказ Эйно: ни в какие споры не вступать.

— Ты нашего Оскара не тронь! — цыкнул на Карла машинист Вильхо и продолжал: — Кто что хочет, тот пусть и печатает, не нашего ума дело. Мы должны о мире в нашей стране думать.

— О великой Финляндии надо думать. О Финляндии до Урала. — Карл откинулся на траву, заложил руки за голову.

— Не о великой Финляндии, а о величии Финляндии, — сказал Пааво.

И разгорелся спор. Люди торопливо допивали молоко, закручивали головки термосов, свертывали бумагу. Подошла еще группа рабочих, привлеченная возбужденными голосами. Каждый высказывал свое мнение. Вяйно слушал и недоумевал. То, что для него было яснее ясного, эти взрослые люди не понимали, блуждали, как в темном лесу.

Пааво молча набивал трубочку, уминая табак большим темным пальцем, и покачивал головой: