Где твой дом?, стр. 35
Сторожиха еще раз заглянула в кабинет и снова закрыла дверь.
Савелий Петрович понял, что работать сегодня он уже не сможет, взял свою полотняную кепку, запер сейф и пошел домой.
И, как всегда, входя в дом, Савелий Петрович ощутил ласковую тишину чисто прибранных комнат. Закатное солнце глядело в окна, окрашивая все теплым, оранжевым светом — и букеты цветов на столах, и кружевные шторы, и свежую скатерть, и посуду, приготовленную к обеду… Елизавета Дмитриевна что-то напевала в саду. Тетя Наташа погромыхивала в кухне кастрюлями.
— Добрый вечер! — подал голос Савелий Петрович.
Песенка тотчас прервалась, и Елизавета Дмитриевна появилась в дверях.
— Ну-ка, товарищи женщины, оставьте все свои дела, — объявил Савелий Петрович, усаживаясь, как был в кепке, к столу. — Сообщаю вам новость — наша Евгения Савельевна выходит замуж.
Тетя Наташа, которая только что вошла из кухни, чуть не выронила кастрюлю из рук. Елизавета Дмитриевна оживилась, засияла.
— Как, значит, все-таки согласилась?!
— Как… Все-таки выходит за Пожарова… — еле пролепетала тетя Наташа, будто услышала о большом несчастье.
Савелий Петрович снял кепку, густые волосы прянули на лоб, и он машинально пригладил их рукой.
— При чем тут Пожаров? У жениха другая фамилия. Его зовут Арсеньев. Григорий Владимирович Арсеньев, — сказал ой, наблюдая, какое впечатление производят его слова.
Елизавета Дмитриевна нахмурилась.
— Как — Арсеньев? При чем здесь Арсеньев?!
А тетя Наташа, наоборот, просветлела лицом.
— Ох, Женька, Женька, деточка моя! — засмеялась она счастливым, легким смехом. — А я уж совсем было испугалась, тоже подумала, что Пожаров.
— Ты посмотри на нее! — закричала Елизавета Дмитриевна, указывая на сестру. — Ты слышишь, что она говорит? Это все она, все она устроила.
— Да если б я могла, я бы это уже давно устроила… И чего вы взъелись на Григория Владимировича? Чего? Давно я это замечаю за тобой, Савелий Петрович. Неужели его можно сравнить с пустым барабаном вашим, с Пожаровым? С этим-то она счастлива будет. Ах, деточка моя! Ну, да где ж они? Чего ж не позвал-то его? Поздравить же их надо.
— Ну, ты слышишь? Ты слышишь? А?..
Савелий Петрович глядел то на одну, то на другую. Одна плакала и бранилась, другая радовалась и смеялась. Но хоть и любил он свою жену Елизавету Дмитриевну, однако здравому смыслу тети Наташи доверял больше.
— Так ты что же, Наталья, значит, считаешь, что особой беды в этом нет? — спросил он, глядя на нее исподлобья.
— Дурни вы оба, вот и все, — ответила тетя Наташа, прослезившись. — Да она уж давным-давно его любит. Это вы-то как слепые, а я давно все увидела и все поняла. Да ступай ты, старый дурень, веди зятя, я сейчас такой-то ужин приготовлю! Ступай, говорят тебе.
Савелий Петрович смущенно поднялся, отнес кепку в прихожую, повесил.
— Ну, что же ты?
— До завтра отложим. У Женьки дежурство ночное. Не придет — сама знаешь.
— Ну, до завтра так до завтра, — весело согласилась тетя Наташа, — уж раз дежурство, так ни за что не пойдет.
И она вышла в кухню, не чуя под собой ног.
Савелий Петрович встретил беспомощный взгляд жены.
— Ничего, ничего, — сказал он, подошел к ней и обнял за плечи, — ведь и в самом деле… если любит. Ну, а если бы твои родители тебя мне не отдали?
— Как так? — встрепенулась Елизавета Дмитриевна. — Да кто бы меня удержать мог?
— Ну вот, видишь. Не будем и мы удерживать. Тем более, что все равно удержать не сможем.
Меньше всего ожидал Каштанов, что этот человек может войти в его семью, и меньше всего он этого желал. Но что случилось — то случилось. И ничего поделать тут нельзя.
— Не будем расстраиваться, старушка, — с наигранной веселостью сказал Савелий Петрович жене. — Арсеньев парень неглупый, голова на плечах есть. Если им заняться да помочь, он на задворках не останется.
Последние слова он почти простонал. Он бы хотел сейчас только одного — никогда в жизни в глаза не видеть этого Арсеньева.
— Там у него бабка какая-то, — сделав гримасу, возразила Елизавета Дмитриевна, — говорят, ужасная злыдня.
Савелий Петрович только устало махнул рукой.
Раздор
Давно не видели Арсеньева таким оживленным и остроумным, каким он явился в клуб сегодня. Будто болел человек, тяжело болел и вдруг стряхнул с себя болезнь, выздоровел. И все приятно удивились — оказывается, он гораздо моложе, чем думалось, он совсем молодой, и жизнь у него как будто только теперь начинается.
Лишь одна Руфа знала, что случилось с их заведующим клубом. Она только что пришла с птичника. Женя сменила ее. То же сияние, что и у Жени, подметила Руфа в его глазах и усмехнулась про себя. «И как это я раньше не видела? Как не догадалась? Ведь и догадаться-то было просто!»
Ей хотелось подойти к Арсеньеву, протянуть ему руку и сказать со всей добротой своего сердца: «Будьте счастливы всегда! Как я рада, что все так случилось, — и за вас, и за Женю».
Но Руфа не позволила себе этого. Если люди молчат — не надо ломиться к ним в душу.
…Репетиция кончилась поздно вечером. Молодежь с песнями разбрелась по домам. Арсеньев запер клуб и медленно сошел с крыльца. Наконец он снова один, нет, не один, с Женей. И снова он видит ее рядом, смотрит в ее влажные глаза, снова он слышит ее голос, слышит и отвечает ей… Как прекрасно устроен мир, какой запас счастья и радостей приготовлен для человека. Если бы все чувствовали и понимали это, — кому бы пришло в голову думать о войне, изобретать орудия смерти, мучить и уничтожать людей, разрушать их жилище, отнимать у детей отцов, разлучать любящих…
Арсеньев вздохнул, холодок прошел по его плечам, и он только сейчас заметил, что идет дождь и он шагает прямо по лужам. Но это был странный и красивый дождь, потому что туча не закрыла луны, и она, повиснув над лесом, словно любовалась этой причудой летней ночи. Дождь был редкий и крупный, и каждая капля сверкала в лунном свете, падая вниз тяжело и звонко.
— Дождь сквозь луну, — с улыбкой прошептал Арсеньев. — Оказывается, и так бывает тоже.
И тотчас подумал, что завтра на заре забежит к Жене на птичник и спросит — видела ли она этот удивительный лунный дождь?
И вдруг, неизвестно откуда, подкралось темное предчувствие. Арсеньеву стало страшно, счастье было слишком велико.
«Кто может нас разлучить? Ну, кто? — спрашивал он себя, стоя под густой елкой. — Ее отец? Ее мать? Не смогут. Не смогут. Если она любит — никто не сможет. Пожаров? Ну, это даже смешно…»
Дождь просыпался, проблистал и кончился. Умытая луна, словно улыбаясь, поднялась выше.
«Сегодня сказать бабушке, — думал Арсеньев, подходя к своему дому, — или потом?»
Бабушка Софья ждала его. Она никогда не ложилась, прежде чем Григорий не вернется из клуба. Ужин, накрытый суровым полотенцем, стоял в кухне на столе. На плитке тихонько пошумливал голубой чайник.
— Бабушка, ты представь себе — дождь! — Григорий со смехом стряхивал за дверью пиджак. — И месяц и дождь. Видала ты когда-нибудь?
Бабушка Софья, невысокая, сухонькая, с горбоносым лицом и зоркими глазами, внимательно поглядела на него.
— Вишь ты! Значит, это дождик тебя развеселил?
— Да нет, просто смешно. — Григорий уселся за стол, снял полотенце с хлебницы. — Тут месяц светит, а тут дождь идет.
— Со смеху помереть можно, — согласилась бабушка Софья, наливая ему чаю, — особенно когда человеку без малого тридцать.
Арсеньев понял, что одним дождем сквозь луну никак не отделаешься. Бабушка ни о чем не спросит, но она будет ждать его рассказа о том, как прошел день и что было сегодня в клубе, и — непременно! — будет ждать, чтобы он рассказал о своей радости. По ее взгляду он уже знал, что бабушка эту радость подметила и скрыть от нее уже ничего нельзя.
Григорий поужинал, прошелся по кухне. Кухня у них была большая, чистая, теплая, это был самый жилой угол в их старом, слегка покосившемся доме.