Где твой дом?, стр. 17
— А ты не борись. Ты поговори по-хорошему, он и сам поймет. Ты же с ним всегда обо всем разговаривала.
— Раньше разговаривала, а теперь нет. Теперь мы с ним совсем на разных языках говорим.
— Вот как? Поссорились?
— Хуже.
— Хуже?
— Потом, Руфа. Когда-нибудь. Не надо сейчас об этом.
Снова замолчали.
— Прямо не могу я дома сидеть, — опять начала Женя, глядя на рябое от ветра озеро. — Я на птичник к тебе пойду, хоть что-нибудь делать.
— Ой, Женька, вот здорово! Помоги мне, для меня ведь это самая трудная пора начинается. Ведь мне-то некогда на развилках стоять, мне работать надо. Я за трудное дело взялась. А если ты у меня в бригаде будешь, — ты же будешь мне самой верной опорой. Мне очень твоя помощь нужна, Женя!
Женя улыбнулась сквозь слезы.
— Спасибо, хоть ты веришь, что я на что-нибудь годна. А то все только и слышишь — «директорова дочка»! Как будто если я директорова дочка, то я уж и урод и ни рук, ни ног у меня нету.
Руфа схватила Женю, обняла ее своими маленькими крепкими руками:
— Ой, Женька, Женечка, как я рада, как я рада! И давай помоги мне бригаду собрать. Кого, по-твоему, позвать нужно?..
Женихи Веры Грамовой
С того самого дня, как портрет Веры Грамовой появился в районной и в областной газетах, в совхоз на ее имя потекли письма. Вера, изумленная и взволнованная, каждое утро, накормив уток, садилась на берегу и разбирала почту. Писали из колхозов, просили совета, спрашивали, как она добилась такого высокого привеса, обращались к ней с самыми разными вопросами.
«…Кормим их хорошо, досыта, одним хлебом почти, а они принялись друг дружку жрать, дерут друг у дружки перья до крови…»
Или:
«…Не спят, совсем не спят, просят есть. Неужели их и ночью еще кормить?..»
Каждый раз, прочитав такое письмо, она удовлетворенно улыбалась — они не знают, в чем дело, а она знает и может помочь! И как только выпадал свободный час, пристраивалась у маленького столика в кладовой и отвечала прилежно и обстоятельно.
На второй или на третий день по приезде Вера получила письмо, от которого глаза ее широко раскрылись. Несколько минут она глядела на исписанные кривым почерком странички, а потом принялась читать сначала.
«Дорогая Вера Антоновна, пишет вам незнакомый человек. Но есть мечта быть с вами знакомым. Я — тракторист неплохо зарабатываю. Имею собственный дом и сад. Я прочитал о вас в газете, и у меня есть ваш портрет из газеты. Вы мне очень понравились. Есть мечта, что я вам тоже понравлюсь и мы соединим нашу жизнь…»
Дочитав до этого места, Вера снова с изумлением принялась рассматривать эти захватанные, вырванные из тетрадки листки.
«Что ж это, в самом деле? Насмешка, что ли? Разыгрывают?»
В конверте оказалась и карточка, завернутая в бумажку. Веселое курносое лицо, маленькие, близко посаженные глаза, толстые губы с затаившейся в них хитроватой улыбкой… Кто же такой этот человек? Почему он так просто решает свою судьбу? И почему он думает, что и Вера так же, за глаза, может решиться?
И ведь нет же, не разыгрывает. Вот его адрес, просит написать свое согласие, и тогда он приедет к ней, и они обо всем договорятся. И подпись — Сергей Петрович Дубенко.
Она сначала задумалась, потом рассмеялась. Вот ведь нашелся и на ее долю человек. Увидел ее портрет — только портрет — и влюбился. А он ведь ее не знает, не знает о ней ничего — ни голоса ее, ни как она ходит, как смеется… Даже какого цвета у нее глаза, не знает. Знает только, как она работает, — об этом в газете написано. Так неужели этого довольно, чтобы полюбить?.. Дурость одна, тьфу!
Но хоть и плевалась Вера, однако женское самолюбие ее было сильно польщено. Нет, он не только знает, как она работает, но и портрет ее вырезал. Уж если бы не понравилось ему ее лицо, то и не написал бы. И что же теперь делать? Отвечать на это или не отвечать? А если отвечать, то что?
«Пусть подождет!»
Она сунула письмо Дубенко в ящик стола. Пусть полежит, ответ сам собой сложится.
Вот ведь и она кому-то нравится, не такая уж она, что на нее и глядеть не стоит.
«Может, и стоит, да не глядит же!»
Отложив письма, Вера — уже в который раз! — достала с полки свернутые в трубочку репродукции, развернула их. Купила все, что просил, все точно по списку. Но отнести — не отнесла, пусть сам придет. И эта мысль, что не сегодня, так завтра Арсеньев придет к ней за этими репродукциями, грела ее сердце.
«Ну и что из этого? — Она пыталась уговорить себя. — Ну, придет и уйдет. И что же?»
А сердце твердило свое:
«Пусть хоть придет, хоть повидаться, хоть два слова сказать! Разве я жду чего-нибудь? Разве прошу? Только увидеть, только два слова сказать — неужто я так много требую?!»
Ночью прошел дождь. Небо и сейчас хмурилось, ветер за окошком раскачивал тонкую ветлу. Дежурство нынче было трудное, ноги вязли в сыром прибрежном песке, брезентовый плащ холодил спину. И загон сегодня показался очень длинным — идешь, идешь… И ночь очень долгой — ни звезд, ни месяца… На самом берегу песок, а поднимешься к навесам — глина. Сапоги от глины стали по пуду каждый.
Вера перебирала репродукции. Вот это Васнецов — «Аленушка». Долго глядела она на нее, понимала это грустное девичье одиночество, эту печаль, когда сидишь одна у самой воды и тоскуешь. Значит, не только Вера вот так сидит иногда у воды…
А это Суриков — «Боярыня Морозова». Кто такая эта боярыня? Куда ее везут, за что заковали? Но хоть и заковали, а, видно, неправильно: вишь, народ-то ее жалеет. Есть которые и смеются, но больше жалеют, плачут даже. Надо у девчонок спросить, они знают, пусть расскажут.
А вот Левитан — «Первая зелень». Ух ты, вот веселая картинка, вот радость! Ну, и что тут такого, кажется? Немного зеленой краски, ну и коричневой еще, а что получилось? Самая-то настоящая солнечная весна, так и сияет она в этой зелени, в этих деревьях и молодой травке. Сколько раз видела Вера такую зелень — и деревья эти, и травку, а вот никогда не замечала, что они такие красивые!
За дощатой стеной шумела ветла, негромко, но неумолчно крякали утки. Этот монотонный шум нагонял дремоту. И Вера, заглядевшись в магическую Левитанову весну, уронила на руку отяжелевшую голову.
В это время скрипнула дверь, открылась. Арсеньев вошел и остановился на пороге.
Вера сидела, тяжело привалившись к столу, с выбившимися из-под платка мелкими, спаленными перманентом кудряшками. Ее крупная загрубевшая рука с неотмытыми ногтями держала репродукцию, опустив ее на брезентовый фартук. На сапогах комья налипшей глины…
«Над Левитаном уснула, над «Первой зеленью»!..»
Арсеньев покачал головой, вздохнул и вышел, тихонько прикрыв дверь.
Вера вздрогнула, очнулась.
Что это — дверь скрипнула? Кто-то был? Замерла, прислушалась… Нет, это ветла шумит и поскрипывает, и утки лепечут в загоне.
Она бережно свернула репродукцию и убрала на полку.
«Когда-нибудь да придет же он задними. А про Левитана надо тоже у девчонок спросить — кто он такой был и что еще нарисовал? И где еще посмотреть бы его картинки?.. Не понесу, пусть лежат. Неправда, рано или поздно, а вы заявитесь, Григорий Владимирович, не нынче, так завтра, а минутка такая придет».
Она не знала, что эту минутку уже пропустила.
К вечеру у нее на птичнике появились девчонки — Женя и Руфа. Вера обрадовалась.
— А я вас сколько раз вспоминала сегодня! Вы мне очень нужны… Вот про картинки эти хотела расспросить.
— А мы как раз и пришли за ними, — сказала Женя, и Вере почудилось, что в ее глазах светятся недобрые огоньки.
— А почему это я должна их вам отдавать? — сразу приняв враждебный тон, сказала Вера. — Кто заказывал, тому и отдам. А то и вовсе не отдам. Вот повешу на стенку и буду глядеть.
— Да что ты, Вера. — Руфа засмеялась и подошла к ней. — Тот, кто заказывал, он-то и просил зайти к тебе и взять, Мы в клуб идем — захватим.