Чингисхан. Книга 2. Чужие земли, стр. 7

— Да понял, понял, — не оборачиваясь, усмехнулся я. — Совет вам да любовь…

И вот теперь она идет рядом и канючит:

— Арте-е-ем! Ну Арте-е-емка…

А еще она приезжала ко мне в армию.

— Уходи! — кричу я в отчаянии. — Потом поговорим! Потом!

— Тихо, — Нефедов пытается зажать мне рот рукой. — Не ори! В горах нельзя издавать громкие звуки…

Где я? Срываю повязку, оглядываюсь. Ого, а мы, оказывается, прилично протопали с того момента, как профессор сорвался в трещину. Обглоданная вершина прямо над нами. Темные точки внизу превратились в человеческие силуэты.

Догоняют.

— Тихо! — Нефедов пытается надеть на меня повязку. Сам он в такой же, и от того похож на слепца с картины Брейгеля.

Если слепой поведет слепого, все упадут в яму. Так говорил царский генерал в романе «Бег». Генерал сошел с ума. А я? Я еще нормален? Ну конечно, нормален! Все в порядке, это просто духи гор морочат меня. Смешно. Духи существуют! Ха-ха! Надо же, духи! Они умеют шептать страшные слова и показывать картинки из прошлого. Но нам, сильным людям, духи нипочем!

Черт, что за чертовщина из меня лезет? О, песня! Нефедов сказал — петь про себя. Что ж, буду петь. Что-нибудь подходящее к моменту. Например, из фильма «Вертикаль», там у Высоцкого четкие песни.

И я начинаю бормотать себе под нос знакомые с детства строки:

Звон в голове стихает. Исчезает Надя. Странная легкость охватывает меня. Я слышу звуки гитары и хриплый голос Высоцкого, чеканящий слова:

Вот это здорово! Это правильная песня. И нет никакой усталости, никаких духов. Припев мы поем вместе:

Высоцкий хрипит следующий куплет. Я подпеваю. Немцы идут на нас цепью, с автоматами наперевес. Они спускаются со стороны черной вершины, и у каждого на кепи серебром сверкает эмблема — цветок эдельвейса. Это враги, которых нужно уничтожить.

— ревет Высоцкий.

Я достаю пистолет, начинаю стрелять и с каждым выстрелом выкрикиваю:

Удар! Темнота. Песня заканчивается. Я открываю глаза и понимаю, что лежу на снегу. Нефедов стоит в двух шагах от меня, на его лице — злоба и отчаяние.

— Что… что это было? — спрашиваю, с трудом шевеля распухшими губами.

— Горная болезнь. От недостатка кислорода.

Оглядываюсь. Вижу поодаль «Макаров». Вокруг горячего ствола вытаяло и пистолет ушел в снег по рукоять.

И тут ледник подо мной ощутимо вздрагивает — раз, другой, третий.

— Что ты наделал… — шепчет профессор.

Он смотрит не на меня, а куда-то вверх. Я поднимаю голову и вижу, как ледяная стена, подпиравшая черную, обглоданную вершину, рушится. Сквозь трещины прорываются струи темной, грязной воды. Проходит секунда и прямо на нас несется ревущий поток.

— Озеро! — кричит Нефедов. — Там подо льдом было озеро! Все, Артем Новиков, ты нас убил… Урод!

Он еще что-то кричит, брызгая слюной, но я его не слушаю. Я заворожено смотрю на торжество стихии. Взбесившаяся вода вперемежку со льдом и камнями несется по леднику со скоростью курьерского поезда. В воздухе над потоком висит туман. Искрится на солнце снег. Рев нарастает. Ледник под ногами дрожит как в лихорадке.

Наверное, это можно назвать чудом. А быть может, нас спасла небольшая возвышенность, на которую мы поднялись за несколько минут до того, как я открыл стрельбу. Ледяной сель проносится буквально в метре от меня и катится вниз, туда, где некоторое время назад прошли мы, а сейчас мечутся по снегу наши преследователи.

Они обречены. Вырвавшись на простор, сель растекается по груди ледника и накрывает всех людей Надир-шаха. Проходит минута, другая, наступает тишина.

— Ну, ты везунок! — с плохо скрываемой злостью произносит Нефедов.

Я пожимаю плечами. А что говорить? Действительно, повезло. Нам — да, им — нет. Судьба. Или все же духи гор?

— Теперь понятно, почему этот перевал называется Карахоль, — немного успокоившись, Нефедов подбирает «Макаров». — Ого, все патроны успел высадить. Ладно, что случилось — то случилось. Пошли.

И мы идем. После всего произошедшего меня пошатывает. Стынут ноги. Из медпункта я бежал в одних резиновых тапочках. В мешках Надир-шаха нашлись обычные галоши — в Афганистане это очень распространенная обувь, тут в них ходят все — и мужчины, и женщины. Я намотал на ноги разное тряпье, но эти импровизированные портянки не помогают, я не чувствую пальцев ног. Нефедову легче — у него добротные офицерские сапоги и шерстяные носки.

Ловлю себя на мысли, что сейчас, после всего случившегося, могу думать о таких прозаических вещах как носки, портянки. Мистика гор едва не свела меня с ума. Если бы раньше мне сказали, что вот так, ясным днем, при свете солнца, абсолютно трезвый, пусть и уставший, человек может начать заговариваться, видеть и слышать духов, а потом впадает в безумие — ни за что бы не поверил.

— Это еще ничего, — успокаивает меня Нефедов. — Про группу Дятлова слыхал? Мне представить страшно, что им довелось пережить перед смертью.

— Что еще за Дятлов?

— Потом как-нибудь расскажу. Давай, прибавь. До перевала уже рукой подать.

И я прибавляю шаг, хотя окоченевшие ноги еле слушаются.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Потаенный тракт

На перевал мы поднимаемся, когда солнце уже наполовину скрылось за горами на западе. Закатные лучи бьют нам в спину. Наши длинные фиолетовые тени лежат на снегу, точно нарисованные. Отсюда открывается потрясающий вид на две горные цепи, уходящие в темнеющую даль. Снега на вершинах горят алым. Между ними, внизу, лежит во мгле долина. По ней вьется серебряная ленточка реки. Это Пяндж. Вдоль склонов правой гряды изгибается светлая полоска. Скорее всего, караванная тропа или дорога, хотя на карте Нефедова никакой дороги не отмечено.

Дует сильный ветер. Холодный воздух с ледника перетекает гребень и скатывается по склону. Я вижу, как рождаются облака, когда теплые потоки из долины поднимаются вверх и мгновенно сгущаются в плотный туман, уносимый ветром неведомо куда, может быть, даже к нам, в далекую Россию.

— Крыша мира. Полжизни за такую картину, — глубокомысленно изрекает Нефедов.

— Во мне как раз полжизни и осталось, — бормочу я и закашливаюсь. Грудь режет, словно ножом.

Профессор кидает на меня встревоженный взгляд.

— Ты мне еще заболей тут.

— Да нет, я просто поперхнулся. Попить бы.

Бутыль с водой у Нефедова в рюкзаке. Он расстегивает клапан, сует руку внутрь, вытягивает глиняное горлышко и чертыхается. Вода замерзла и разорвала бутыль.

— Нафига ты самогонку вылил? — вытряхивая осколки и куски льда, задает профессор риторический вопрос.

Я молчу. Ветер усиливается. Надо спускаться. Меня колотит, зуб на зуб не попадает. Нефедов щупает мокрой рукой мой лоб и снова поминает черта.