Клинок Уреньги, стр. 19
— Ты, Егорыч, про учительницу не говори, — прервал его Спирька. — Все это бабски разговоры. Не тем она людей к себе манит, что завлекает, как другие девки, а есть у нее вроде душевное зеркальце в руках. В нем она всю людскую жизнь видит. Видит и что будет впереди. Вот так-то, Егорыч!
«Ну, втрескался вовсе парень, — думал Егорыч про себя. — Вот до чего может довести эта самая распроклятая любовь. Разную дурь парень молотит. Ох, уж эта мне любовь! Да рази она парня до добра доведет? Шутка ли сказать — в учительшу влюбился... Нет, брат, налиму на белке не жениться».
Не мог понять Егорыч Спирьку, и на том их разговор оборвался.
Все осталось по-старому. Орелко работал на кулаков, Егорыч караулил лес. Только все чаще и чаще стал отлучаться Спирька на заводы да еще молчаливей становился. И не знал парень, как и Егорыч, что беда стояла уж за спиной.
Расскажу, как дело было.
Короткая летняя ночь легла на землю. В синей дымке тонули горы. Туманы курились над речушкой. Сквозь чащобу пробирался человек, одетый по-городски. По всем приметам было видно, что он следит за кем-то. Шел по лесу, но держался тракта, по которому в такую пору мало кого встретишь. Выглядывая из чащобы время от времени на дорогу, он старался не потерять из виду путника, спешившего в Екатеринбург...
Путник же с котомкой за плечами спокойно шагал по дороге. И трудно было узнать в том пожилом человеке с бородой и длинными усами статного красавца — Спирьку.
Не слыхал он, как тот, который следил за ним от самой Абрамовской своротки, свистнул, и, как из-под земли, показалась на дороге пара вороных. Кучер осадил коней, и человек прыгнул в коляску.
— Гони, что есть духу! — крикнул седок. И кони понеслись.
Враз они обогнали путника и исчезли за поворотом. Не понравилось такое Спирьке. Сколько ни ходил по тракту, ночью в этой глухомани, никого не видал, но делать было нечего, и он продолжал шагать по дороге, только ускорил шаг.
Часа через два, пройдя уже Сысерть, Спирька вошел в деревеньку Кашино. Там отдых, и опять тракт до Екатеринбурга. Вот и знакомая улица, маленький, вросший в землю домишко. Стук в калитку и... удар в грудь.
«Засада!» — мелькнуло в сознании у Спирьки последнее слово, какое он потом вспомнил, очнувшись уже в кандалах. И первым делом мысль обожгла: «Не выдал... Спасена Мария Елисеевна».
И снова его били, и снова пытали:
— Кто послал?!
Но Спирька душевного зеркальца не выдавал.
...На Урале живет легенда. Когда под конец гражданской войны в Огнево вошел передовой отряд Красной Армии, жители с любопытством глядели на немолодого, но еще сильного и статного комиссара, едущего впереди на белом коне. Радовались люди, колыхались красные знамена, звенели песни. А комиссар, соскочив с коня, подошел к братской могиле, снял шлем и склонил седую голову. Только один старый престарый дед, каким стал когда-то бойкий Егорыч, хоть и плохо видел, но, присмотревшись, скорее сердцем, чем глазами, узнал в комиссаре своего друга Спиридона.
— Да, — сказал Егорыч, подходя, — здесь лежит и наша Мария Елисеевна... Ночью это случилось, в августе. Беляки ворвались в село. Хватали коммунистов. Забрали и учительницу... Она у, нас комиссаром по образованию была. Сколько сирот спасла! Скольким семьям помогла... одеждой, провиантом. Сколько еще хотела сделать добра людям. Да... страшно умирала бедняжка.
Видно было, что Егорычу тяжко вспоминать это, но понимал: его Спирька должен знать все.
— Из постели ее выволокли на улицу. Привязали к задку телеги... между колесами и с пьяным гиканьем погнали коней по селу. А потом едва живую расстреляли...
Долго-долго стоял комиссар у могилы, и только один Егорыч слыхал, как он еле слышно, почти одними губами, проговорил:
— Так и не уберегли тебя, Мария Елисеевна. Но твое душевное зеркальце навсегда останется с нами!
Плакун-трава
Теплая июньская ночь легла на Урал. Спали лес и горы. Только не спал в эту ночь Карабаш. По поселку рудника рыскали белоказаки в поисках тех, кто записался в Красную гвардию для защиты Советской власти. Искали всех, кто сочувствовал большевикам. Бандиты врывались в дома подозреваемых, хватали их. Искали оружие и патроны.
Плакали матери, ребятишки, жены, напуганные щелканьем затворов винтовок.
Тревога пришла в поселок еще накануне, когда Смирновский рудник окружили белоказаки и в кабинет управляющего явились белогвардейцы — полковник и есаул.
Начался допрос рабочих.
— Большевик? Красногвардеец? Добровольно вступил в Красную гвардию?..
После допроса подозреваемых отправили в каталажку. Покидая кабинет, есаул на вопрос управляющего с усмешкой сказал:
— Завтра из них мы котлеты сделаем.
В волостном управлении весь нижний этаж был забит арестованными. Кругом ограды стоял большой отряд вооруженных белоказаков. Но как ни скрывали белобандиты своего черного дела, народ прослышал про аресты.
В ту же ночь пошла на задание и Марина Логутенко. Мать двух сыновей-красногвардейцев и совсем маленькой дочки, жена погибшего красного командира-большевика Логутенко. Коммунистка Карабаша давно была связана с большевиками Урала. И не знала она, что это было для нее последнее задание партии.
Марина должна была твердо проследить, куда погонят арестованных, и срочно донести об этом в Уфалей, отступившим туда красногвардейцам.
С восходом солнца девяносто пять арестованных вывели на улицу. Окружил их большой конный отряд белоказаков. Ни горькие слезы, ни просьбы родных проводить хотя бы до околицы поселка не умилостивили беляков. Есаул на все вопросы, куда поведут арестованных, отвечал одно: «В Миасс или в Челябинск. На допрос. Там разберутся». И отгонял людей нагайкой.
Легкая пыль вскоре подернула уходящий с рассветом отряд. Дорога вилась по берегу Соймоновской долины, но от речки Сак-Элги круто поворачивала на юг. На каменистых увалах зеленели молодые березы и красовались высокие сосны.. За ними вздымались отроги Ильменского хребта, покрытые зеленым пологом лесов.
Прячась за кустами, шла Марина с одной мыслью — не выдать себя. В то же время — не, потерять из виду товарищей. Спотыкаясь о кочки и камни, она скоро вышла к мутному ручью и редколесью. Осмотрелась, остановилась. Поправила свои черные косы, уложенные короной на голове, сняла с плеч платок и закрыла им корзину, будто бы полную ягод.
И вдруг раздались где-то совсем близко крики, брань белоказаков.
«Значит, я недалеко от них», — подумала Марина про себя и, выждав немного, отошла в глубь леса. Притаилась в чащобе и стала ждать. Когда же, удаляясь, затихла брань, смолкли крики, она опять пошла вперед, ища тропу, чтобы не сбиться с пути. Теперь Марина старалась сама услыхать хоть один звук, чтобы не потерять из виду товарищей. Но кругом было тихо-тихо. Неожиданно опять блеснула кромка воды. Снова речка.
Только бы добраться до своротка и вызнать, куда поведут товарищей — в Миасс или Челябинск, и сразу обратно в лес, в условленное место, чтобы сообщить нарочному из Уфалея.
Думая об этом, Марина вошла в воду. Вот уже прошла она середину реки, высоко держа над головой корзину, — мелко... И вздрогнула, чуть не выронила корзину из рук, услыхав за спиной:
— А ну-ка, красавица, вылазь из воды.
Вот это совсем не ожидала Марина.
Пожилой есаул с опухшим лицом, сидя на рыжем коне, повернул к берегу лошаденку и остановился у самой воды, ожидая, когда Марина выйдет на берег. Это был объездчик-есаул, охраняющий дорогу на Миасс.
— Куда идешь и откуль?
— Ходила по ягоды, не видишь, что ли! — И Марина подняла корзину чуть ли не к самому носу есаула.
— Так, значит, ягодница! — пробормотал есаул и, проткнув шашкой корзину, кинул Марине: — Шагай уперед меня и не вздумай сигануть в лес. Стрелять буду.
Догадка обожгла ей память, когда она разглядела есаула. Ведь это он, собака, которому она плюнула недавно в лицо.