Мандат, стр. 11
— Что случилось? — спросил помощник.
— В хвосте букса горит! — ответил машинист, спускаясь по железной лестнице на землю. — Искры — как из-под точильного камня!
У передней теплушки собрались все бойцы. Неисправность обнаружили быстро: от левой передней буксы несло жаром. И коробка, и ось накалились так, что не дотронуться. Горько пахло горелым маслом.
Осмотрев при свете фонаря сгоревшую буксу, машинист с упреком сказал:
— Как же вы проворонили?.. Какая-то контра песку вам сыпанула!.. Отцеплять придется…
— Как отцеплять! — воскликнул Василий. — Ты что, земляк?
Глеб-старший отстранил Василия, надвинулся на машиниста, сказал, в упор глядя ему в лицо:
— Отцеплять не разрешу!
— А ты посчитай, сколько людей в вагонах! — ответил машинист.
— Мне их считать нечего! Я их всех сегодня видел… И не раз! Они мне не помешают провезти хлеб! Митрич! Выставь караул! — приказал комиссар. — Никого сюда не подпускать!
— Ты не понял! — возразил машинист. — Сейчас не тебе их, а им тебя бояться надо… Букса-то сгорела — кувырнутся твои теплушки и весь состав за собой под откос потащат! Не по костям же человеческим хлеб в Питер доставлять!
В наступившей тишине отчетливо слышались сердитые выкрики мешочников, которых бойцы не подпускали к теплушкам.
— Какие это люди! — воскликнул Василий. — Насмотрелись мы на них!
— Есть и люди! — снова возразил машинист.
— Есть! — согласился Глеб-старший. — Люди везде есть…
— Вот то-то! — обрадовался машинист. — Давай так… Теплушки отцепим… Я дотащу состав до Загрудино и мигом сюда, за тобой! Согласен?
Комиссар молчал. Оставаться здесь было рискованно. Что же делать? Ехать дальше с неисправной буксой?.. Даже ради хлеба нельзя ставить под угрозу столько человеческих жизней!.. Значит, надо оставаться! Но вернется ли паровоз? Нет ли тут какого-нибудь подвоха со стороны машиниста? Может, послать с ним для верности своего человека? Одного?.. Мало! Двух?.. Тоже мало! Трех?.. Жалко распылять отряд, он и так невелик!
— Отцепляй! — хрипло сказал комиссар. — Но если ты подведешь!.. Из-под земли достану! Сам умру — сын тебя найдет! Слово коммуниста!
— Я сам большевик! — ответил машинист.
Морщина на лбу у Глеба-старшего разгладилась.
— Прости! — сказал он. — Руку, товарищ!
Под колеса передней теплушки положили по осиновой плахе. Митрич до отказа закрутил рукоятку тормоза на задней площадке. Грузовые вагоны отцепили от состава. Паровоз прощально прокричал, и поезд тронулся.
Одинокая тень метнулась от состава в лес.
Три теплушки остались на линии. А вокруг в суровом молчании стояли старые ели, как часовые в почетном карауле. В ночной тишине долго еще раздавался удаляющийся перестук колес. И долго неподвижно стояли бойцы, тревожно прислушиваясь к замирающим звукам.
РАЗГРОМ
По проселочной дороге мчались всадники. Их было много. Впереди на вороном жеребце скакал сам батька Хмель. Высокий, стройный, он ловко сидел на коне. Дорогу он знал хорошо и уверенно вел банду на станцию Загрудино.
Батьке Хмелю было уже известно обо всем, что предприняли кулаки, и он успел обдумать свой план. Надо прискакать на станцию к приходу поезда. Если теплушки с продовольствием, дотащатся до Загрудино, банда перебьет продотрядовцев, захватит хлеб и заодно «пощупает» остальных пассажиров поезда. Если же теплушки останутся где-нибудь на перегоне, — тем лучше. Лес здесь подходит вплотную к железной дороге. Банда незаметно окружит продотряд. Десяток хороших залпов — и бой кончится.
За версту до Загрудино батька Хмель послал пару всадников к железнодорожному полотну, и они повалили несколько телеграфных столбов. Связь была прервана.
Когда длинный состав остановился на станции и паровозик, устало фыркнув, окутался паром, банда с гиканьем и свистом обрушилась на поезд. Батька Хмель на вороном жеребце подскакал к платформе. Каблуки сдавили бока коню и, послушный приказу, он одним махом перескочил невысокие деревянные ступеньки.
Поднялась суматоха.
— Хмель!.. Батька Хмель! — понеслись испуганные выкрики.
Пассажиры горохом посыпались из вагонов. Зазвенели разбитые стекла. Люди лезли не только из дверей, но выпрыгивали и из окон.
Убедившись, что теплушек в конце состава нет, батька Хмель самодовольно смотрел на поднявшуюся вокруг панику. Он ждал.
С другой стороны на платформе появился верзила… Увидев батьку, он побежал и еще издали крикнул:
— Все! Отцепили!
Батька Хмель дал ему подбежать поближе и спросил:
— Где? На какой версте?
— Кто ж его знает? — робко произнес верзила. — Темно!.. Близко где-то…
Батька Хмель обернулся к стоявшим у платформы бандитам, указал рукой на паровоз:
— Узнать!
Бандиты бросились к паровозу, а тот вдруг стал медленно отделяться от состава. Хотел машинист выполнить обещание — вернуться к оставленным на перегоне теплушкам, да не вышло.
— Стой! Стой! — заорали бандиты, хватаясь за винтовки.
— Не стрелять! — предупредил батька Хмель.
А паровоз набирал скорость. Но трое всадников быстро поравнялись с ним. Бандиты перескочили с коней на железную лестницу. Одного машинист сбросил ударом каблука, но два других ворвались в будку. Замелькали приклады винтовок, и паровоз остановился.
— М-да! — неопределенно произнес батька Хмель и сказал верзиле: — Туп же ты, скотина!
— Не гневись! — испуганно воскликнул верзила. — На проселке наш человек выставлен! Он прямо на теплушки выведет!..
Хмель покусал тонкие губы и гаркнул:
— По ко-о-оням!
Бандиты, потрошившие мешки и карманы пассажиров, бросились к лошадям.
Батька Хмель был хитер. Он и стрелять не разрешил на станции только для того, чтобы не насторожить продотряд и захватить его врасплох. И, пожалуй, это удалось бы ему сделать, если бы не Архип.
Его и еще трех бойцов Глеб-старший выставил в караул. Остальные забрались в «кухню» и сидели вокруг буржуйки, проклиная ту вражину, которая насыпала песку в буксу. Все предполагали, что произошло это задолго до погрузки хлеба. Вагоны стояли в тупике без охраны две недели.
Глеб-старший винил себя за свою непредусмотрительность. Правда, он надеялся перед отправкой поезда вызвать ремонтных рабочих, чтобы они проверили ходовую часть теплушек, но получилось не так, как хотелось. Значит, он и виноват.
И еще один человек чувствовал за собой какую-то вину. Это был Архип. Чем больше раздумывал он, тем его вина казалась определеннее… Проходя мимо сгоревшей буксы, Архип скрипел зубами и щупал сквозь поношенное пальтишко брусок сала, засунутый во внутренний карман. Это сало жгло его. Наконец Архип не выдержал. Он встал около угла задней теплушки, как стоял тогда, на станции Уречье, и представил, как все это было. Архип снова увидел благообразного старичка. Тот двигался вдоль состава, вытащил сало, подошел совсем близко и заслонил буксы передней теплушки. Вспомнились его глаза — приторно-ласковые, бледно-голубые, елейный голос…
Архип покачнулся, как от удара, зажмурился и слепо поплелся к средней теплушке.
Один из стоявших в карауле бойцов удивленно окрикнул его:
— Архип! Ты чего?
Архип не ответил. Он дошел до открытой двери «кухни», прислонил винтовку к стенке, насунул на штык свою кепчонку и, подставив лысую голову под ленивый крупный снег, громко сказал чужим голосом:
— Комиссар! Выдь-ка на минуту!
Глеб-старший выскочил из теплушки. Глебка и бойцы сгрудились в дверях, непонимающе уставившись на неприкрытую голову Архипа.
— Суди, комиссар! — тем же чужим голосом произнес Архип. — Из-за меня в беду попали!
— Что ты мелешь? — спросил Глеб-старший.
Архип вытащил из-за пазухи брусок сала.
— Жадоба подвела! — сказал он. — Глаза мне салом замазали. В руку — кусок, а в буксу — песок! Стреляй меня, сукина сына!
Глеб-старший сделал шаг назад, и Глебка увидел, как рука отца потянулась к маузеру.