Паломар, стр. 10

Облако растет, становится темней от крыльев, все отчетливее различимых в небе, — знак того, что птицы приближаются. Их стая Паломару видится уже объемной, так как некоторые из пернатых у него над самой головой, другие — дальше, третьи и совсем вдали, и он все время замечает новых, крошечных, как точки, растянувшихся, наверное, на много километров, соблюдая, — так кажется ему, — между собой примерно одинаковое расстояние. Но впечатление равномерности обманчиво, поскольку нету ничего трудней определения плотности летящих птиц: где было только что черным-черно, глядишь — разверзлась бездна.

Стоит несколько минут понаблюдать за положением птиц по отношению друг к другу, и он чувствует себя как будто бы вплетенным в гладкую сплошную ткань, частицей этого несущегося тела, образованного сотнями и сотнями отдельных тел, меж тем вместе составляющих единую фигуру, как облако, столб дыма или же струя, которые, при всей подвижности их вещества, имеют форму. Но только начинает Паломар следить глазами за одним скворцом, как пересиливает впечатление разъединенности отдельных элементов стаи, и вот уже поток, который словно увлекал его, та сеть, которая его как будто бы удерживала, исчезает, и он ощущает тошноту.

Так происходит, ежели, к примеру, Паломар, удостоверившись, что стая в целом приближается, присматривается к скворцу, который удаляется, потом к другому, тоже улетающему, но в другую сторону, и вскоре замечает: все скворцы, казалось, двигавшиеся к нему, на самом деле разлетаются во все концы, будто находится он в эпицентре взрыва. Но, переведя свой взгляд, он видит: вон где собираются они, вливаясь во все более обширный и густой круговорот, — так притягивает скрытый под бумагою магнит к себе железные опилки, складывая их в узоры, становящиеся то темнее, то светлей, пока не распадутся, на листе оставив просто россыпь.

Наконец нагромождение хлопающих крыльев обретает форму; надвигаясь, она делается все плотнее — круглая, как шар, пузырь или дымок, идущий изо рта героя комикса, который представляет себе небо, полное скворцов, крылатую лавину, катящуюся в воздухе, захватывая всех пернатых, что случились рядом. Этот шар среди однообразного пространства — особенная зона, пребывающий в движении объем, в пределах какового, упруго расширяющегося и сжимающегося, — каждая из птиц вольна лететь куда угодно, лишь бы стая в целом сохраняла форму сферы.

Паломар заметил, что число существ, которые кружатся в шаре, быстро растет, будто стремительный поток приносит туда новые с той же быстротой, как сыплется песок в клепсидре. Вливаясь в этот шар, скворцы из подлетевшей стаи тоже размещаются в нем в форме шара. Однако, видно, стая может сохранять компактность только до определенного предела: вот она уже теряет птиц, летевших по краям, в ней возникают бреши, шар выпускает воздух. Только Паломар заметил это, как фигура распадается.

Наблюденья множатся с невероятной быстротой, и, чтобы упорядочить их в голове, синьору Паломару непременно нужно рассказать о них приятелям, которым тоже есть чем поделиться, так как каждый или сам уже заинтересовался удивительным явлением, или же проникся интересом под влиянием рассказов Паломара. Тема птиц неисчерпаема, и если кто-то полагает, что увидел нечто новое, или желает уточнить какие-то из прежних впечатлений, он считает своим долгом сразу позвонить другим. И вот бегут по проводам туда-сюда известия, меж тем как в небе вьются стаи птиц.

— Заметил, как скворцы всегда умеют увернуться друг от друга, даже там, где они летят почти вплотную, даже если их пути пересекаются? Как будто бы у них радары!

— Ничего подобного! Я видел на брусчатке и покалеченных, и умирающих, и мертвых птиц. Это жертвы столкновений — неизбежных, когда плотность слишком велика.

— Я понял, почему по вечерам они все кружатся над этой частью города. Так летают самолеты над аэропортом, дожидаясь разрешения на посадку. Вот и птицы ждут возможности рассесться по деревьям, на которых будут ночевать.

— Я видел, как они садятся. Долго-долго кружатся спиралью, а потом по одному с огромной скоростью планируют на выбранное дерево и, резко тормозя, цепляются за ветку.

— Да нет, воздушные заторы вряд ли могут представлять для них проблему. Каждая из птиц облюбовала себе дерево и ветку и на этой ветке место. Вот высматривает его сверху и кидается.

— Да неужели зрение у них такое острое?

— Поди узнай!

Разговоры эти не бывают долгими и потому, что Паломар торопится вернуться на веранду, будто опасаясь пропустить какой-нибудь решающий этап.

Теперь, похоже, все скворцы сосредоточились в той части неба, куда падают еще закатные лучи. Однако, приглядевшись, понимаешь, что они расположились длинной развевающейся лентой. В местах ее извивов стая выглядит плотней, похожа на пчелиный рой; прямые же отрезки смотрятся пунктиром из отдельных особей.

Но вот последний проблеск в небе гаснет, и из глуби улиц поднимается все выше тьма, чтоб затопить архипелаг покрытых черепицей кровель, куполов, веранд и аттиков, террас на крышах, колоколен; взвесь из черных крыльев захватчиков небес ныряет в эту тьму и смешивается в полете с грузными тупыми пачкунами — городскими голубями.

ПАЛОМАР ДЕЛАЕТ ПОКУПКИ

Полтора кило гусиного жира

Гусиный жир находится в стеклянных банках, каждая содержит, если верить рукописной этикетке, «две конечности жирного гуся (крыло и ножку), гусиный жир, соль, перец. Чистый вес: 1 кг 500 г». Мягкая густая белизна глушит скрежет мира; из глубины ее всплывает коричневая тень, и будто сквозь туман воспоминаний проступают члены гуся, затерявшегося в собственном жиру.

Паломар — один из тех, кто составляет очередь в парижской charctuterie [8]. День праздничный, но здесь полно народу и в неканонические дни, поскольку это добрый старый столичный магазин, чудом сохранившийся в квартале, где типичная для массовой торговли уравнительность, налоги, низкие доходы потребителей, ну а теперь и кризис приводят к постепенному исчезновенью старых лавок, заменяемых безликими универсамами.

Паломар разглядывает банки. Он тщится оживить в себе воспоминания о cassoulet — рагу из мяса и фасоли, важным элементом коего является гусиный жир, однако же ни память нёба, ни другой вид памяти — культурная — на помощь не приходят. И все-таки название, вид, сама идея Паломара привлекают и рождают у него мгновенную фантазию, но не гастрономическую, а скорее эротическую. Из огромной кучи жира выплывает женская фигура, смазывающая белым свою розовую кожу, и Паломар воображает, как пробирается к ней сквозь плотные лавины и, сжав ее в объятьях, утопает с ней в жиру.

Стараясь отогнать неподобающие мысли, поднимает он свой взгляд на потолок, украшенный колбасами; с рождественских гирлянд они свисают, как плоды с ветвей в земле обетованной. Кругом на мраморных уступах в формах, выработанных культурой и искусством, торжествует изобилие. В ломтях pate [9] из дичи навсегда запечатлелись сублимированные в этом гобелене, сотканном из вкусовых оттенков, перелеты и пробеги через вересковые пустоши. Над розовато-серыми цилиндрами фазаньих галантиров, словно подтверждая их происхождение, торчат две птичьи лапы, как на геральдических гербах или на мебели эпохи Возрождения.

Сквозь желатиновые оболочки проглядывают пятна черных трюфелей, рядком, как ноты партитуры или пуговки на курточке Пьеро, рассыпанных по пестро-розовым газонам pates de foie gras [10], ветчин, terrines [11], по студням, веерам лососины и артишокам, выставленным, как трофеи. Кружочки трюфелей, как лейтмотив, объединяют все это многообразье снеди, подобно черным фракам на костюмированном балу, подчеркивая праздничность убранства этих блюд.