Я, Мона Лиза, стр. 29

— Как могло такое случиться? — всхлипывала я, прижавшись подбородком к ее плечу. — Как Господь допустил такой ужас?

— Бог дарует людям право выбора — делать добро или зло, — пробормотала Дзалумма. — Слишком часто люди выбирают второе.

Я любила маму больше всех на свете. Что до отца, то моя любовь к нему теперь сильно уменьшилась. Оставалась Дзалумма, только она. Нас всегда объединяла моя мама и необходимость ухаживать за ней; теперь нам с рабыней предстояло найти новую цель.

Дзалумма мягко похлопала меня по спине, словно я была младенцем.

— Ну, будет, будет, — вздохнула она.

Я разжала объятия и постаралась успокоиться.

— Взгляни на себя, — сказала я с внезапным и неуместным приливом веселья, разглядывая венчик непокорных волос, выбившихся из прически, красно-коричневые разводы на ее лице. — Твой вид испугает самого бесстрашного героя.

— То же самое я могу сказать и о тебе, — произнесла Дзалумма со слабой улыбкой. — Сначала нам нужно вымыть руки, а потом придется поторопиться. — Она снова помрачнела, борясь со слезами. — Тело скоро совсем окоченеет.

Мы разошлись по разные стороны кровати и принялись за работу. Перво-наперво расшнуровали роскошные парчовые рукава, расшитые золотом, затем настала очередь тяжелого платья, также из зеленого бархата. Следующей была гамурра, плотно облегающее платье, а последней — забрызганная пятнами крови шелковая сорочка цвета слоновой кости. Мы сняли всю одежду, после чего Дзалумма стянула у мамы с пальца кольцо с изумрудом и торжественно передала мне. Серьги и ожерелье тоже нужно было снять — украшения не разрешались.

Из уважения Дзалумма вручила мне одно из полотенец и позволила стереть кровь с маминого лица. Я несколько раз погружала полотенце в чашу, пока вода в ней не стала совсем мутной. Дзалумма заметила это.

— Я принесу еще воды, — сказала она.

Когда рабыня ушла, я вынула из шкафа лучшую белую шерстяную сорочку мамы и белую хлопковую шаль по законам ее позволялось обрядить только в простую белую одежду, причем допускались лишь шерстяные и хлопковые ткани. Потом я нашла мамину расческу и попыталась сделать, что можно со спутанными волосами. Я очень нежно действовала, расчесывая сначала концы прядей и постепенно поднимаясь выше. Волосы у нее пахли розовой водой.

Распутывая пряди, я переложила голову мамы на одну руку, чтобы добраться до локонов на затылке. Продолжая свое дело, я осторожно меняла положение ее головы и тут вдруг почувствовала, как зубцы расчески провалились в углубление на черепной кости, а потом снова вынырнули.

Мне это показалось таким странным, что я отложила расческу в сторону и дрожащими пальцами нащупала на голове мамы впадину между виском и левым ухом. Раздвинув в том месте волосы, я увидела вмятину и шрам.

Мама всегда настаивала, чтобы ее причесывала только Дзалумма, никто из других служанок не допускался до волос. Даже мне ни разу не разрешили дотронуться до ее прически.

В эту минуту вернулась Дзалумма. Она шагала осторожно, чтобы не расплескать воду. Увидев мое лицо, она поняла, как я поражена, и тотчас, поставив чашу на ночной столик, поспешила закрыть дверь.

— У нее на голове рана, — взволнованно произнесла я. — Рана и шрам.

Под моим взглядом Дзалумма намочила в воде два полотенца, выжала их и, подойдя к кровати, вручила мне одно.

— Ты знала, — догадалась я. — Ты всегда знала. Так почему же ничего мне не рассказала? Ты ведь только намекнула… хотя сама знала точно.

Рука с полотенцем безвольно повисла, Дзалумма опустила голову, пытаясь справиться с чувствами. Когда, наконец, она подняла лицо, на нем читалась горестная решимость. Но не успела рабыня открыть рот и произнести хотя бы слово, как раздался стук в дверь.

Так и не дождавшись разрешения, в комнату шагнул отец. При виде мертвой жены он поморщился и отвел глаза.

— Прошу вас, — сказал он, — позвольте мне помолиться за нее здесь. Я хочу побыть с ней сейчас, прежде чем она навсегда исчезнет.

Дзалумма повернулась к нему, сжав кулаки, словно готовилась ударить.

— Как вы смеете! — вскипела она. — Как вы смеете, когда именно вы во всем виноваты!

— Дзалумма, — предостерегающе произнесла я. — Отец поступил глупо и неправильно, отвезя ее к Савонароле, но ведь он все-таки хотел как лучше.

— Это так! — прошипела рабыня. — Вы только что завершили начатое давным-давно. Поэтому уходите… уходите сейчас же и позвольте нам о ней позаботиться!

Отец вышел из комнаты, затворил за собой дверь, не говоря ни слова.

Дзалумма, дрожа всем телом, продолжала смотреть на дверь. Я опустила ладонь на ее плечо, она смахнула мою руку, однако потом все-таки обернулась ко мне. Накопленная за многие годы ненависть прорвалась наружу:

— Он ударил ее! Понимаешь? Он ударил ее, а я была обязана молчать до тех пор, пока она жива!

XX

Меня, словно святого Себастьяна, пронзила сотня стрел, и казалось, мне не выжить. Я не смогла ничего ответить. Вместо этого я молча, с трудом передвигаясь, помогла Дзалумме завершить омовение и обрядить маму в шерстяную сорочку и прикрепить к ее распущенным волосам хлопковую шаль.

Мы вышли из комнаты, и я позвала слуг проститься с хозяйкой, но какими словами — не помню.

Во время погребения на церковном дворе отец громко заявил, что Савонарола прав, конец света близок, и это хорошо — значит, скоро он и его возлюбленная Лукреция снова будут вместе.

Позже, когда настал вечер, отец зашел ко мне.

Я была одна в покоях мамы, преисполненная странной решимости переночевать на ее кровати, когда раздался стук в дверь.

— Войди, — сказала я, ожидая, что это Дзалумма снова пришла уговаривать меня поесть.

Но в дверях возник отец, все еще не снявший черного траурного плаща.

— Дзалумма очень сердита…— произнес он робко. — Она что-нибудь тебе рассказывала? Обо мне и твоей матери?

— Она достаточно рассказала, — с презрением ответила я.

— Вот как? — Тревога в глазах отца заставила меня еще больше его возненавидеть.

— Да, — подтвердила я, — достаточно, чтобы я пожалела о том, что родилась твоей дочерью.

Он вздернул подбородок и быстро заморгал.

— Ты все, что у меня теперь осталось, — сказал он хриплым шепотом. — Единственная причина, по которой я еще дышу.

Моя жестокая фраза, видимо, и была тем ответом, который искал отец, потому что он повернулся и быстро ушел.

В ту ночь я спала урывками, просыпаясь оттого, что мне снилась мама: мы как будто совершили ошибку, мама вовсе не умерла, фра Доменико ее не убил. Где-то среди ночи я проснулась не от сна, а от какого-то шороха в комнате. Я подняла голову с подушки и разглядела в темноте знакомые очертания. Дзалумма шла к тюфяку, расстеленному на полу возле маминой кровати, где всегда спала. Увидев, что я проснулась и смотрю на нее, она сказала:

— Теперь я твоя рабыня.

С этими словами она улеглась на полу возле меня и приготовилась спать.

XXI

Из нашего дома ушло счастье. Мы с Дзалуммой стали неразлучны, и все время посвящали домашним заботам, пустым и ненужным. Я придерживалась заведенного порядка: вместо мамы отправлялась серыми зимними днями на рынок, закупала мясо у мясника, занималась другими делами, чтобы поддерживать гладкое течение жизни, и всегда со мной рядом находились Дзалумма и наш возница. Теперь некому было меня наставлять, все решения я принимала сама.

Отца я старалась избегать. Иногда нам случалось вместе ужинать в неловкой тишине, но чаще всего он под предлогом работы задерживался в городе допоздна, и поэтому я одна садилась за стол. Я стремилась быть любящей, всепрощающей, какой была мама, но не могла скрыть презрение. У меня не получалось быть доброй. И ни разу мне не пришло в голову попросить прощения за ту свою злобную фразу, ибо это была правда.

В своем несчастье отец ухватился за учение Савонаролы: он часто повторял заявление монаха, что конец света близок, ведь только это — или смерть — могло приблизить его к Лукреции, возлюбленной жене. Наверное, у него не было другого выбора, как поверить в то, что Господь забрал у него жену для избавления ее от страданий; иначе ему пришлось бы принять на себя огромную долю вины в ее смерти. И еще пришлось бы считать Савонаролу и тупицу Доменико убийцами. Дважды в день он посещал мессу в Сан-Марко в неизменной компании Джованни Пико.