Договор с вампиром, стр. 1

Джинн Калогридис

Договор с вампиром

Посвящается S.

* * *

ДНЕВНИК АРКАДИЯ ЦЕПЕША

(Без даты; написано второпях на внутренней стороне обложки)

Господь, в Которого я не верю, помоги мне! Я не верю в Тебя... точнее, не верил. Но если существует бесконечное Зло, каким я уже стал... я уповаю, что наряду с ним существует и бесконечное Добро, и да будет оно милосердным к тому, что осталось от моей души.

Я – волк. Я – Дракул. Мои руки обагрены кровью невинных жертв. Но теперь я хочу убить его...

Глава 1

ДНЕВНИК АРКАДИЯ ЦЕПЕША

5 апреля 1845 года

Отец умер.

Мери давно уже спит, лежа в старой низенькой кровати на колесиках, на которой в детстве мы спали с моим братом Стефаном. Бедняжка, она так утомилась, что даже мерцание моей свечи ей не мешает. До чего же странно видеть Мери рядом с незримо присутствующим призраком маленького Стефана, среди предметов, знакомых мне с детства, в этой комнате с высокими потолками и толстыми каменными стенами, наконец, в этом доме, где, кажется, до сих пор бродят тени моих предков. Такое ощущение, будто мое прошлое и настоящее неожиданно столкнулись.

Я сижу за старинным дубовым письменным столом, за которым сиживал еще мальчишкой, постигая азы грамоты. Левая рука лежит на его крышке, отполированной и исцарапанной несколькими поколениями маленьких непоседливых Цепешей. Скоро взойдет солнце. Я смотрю в окно, обращенное на север, где сквозь мглу проступают величественные стены фамильного замка. Кроме дяди, там сейчас никто не живет. Я с гордостью думаю о своих предках, о славной истории нашего рода и не могу сдержать слез. Я плачу тихо, чтобы не разбудить Мери, однако слезы не приносят облегчения, и только когда я вожу пером по бумаге, это хоть как-то притупляет горечь утраты. Я решил вести дневник и записывать туда события всех этих печальных дней, дабы лучше помнить отца. Я просто обязан сохранить в сердце неувядаемую память о нем, чтобы в будущем суметь нарисовать своему еще не родившемуся потомку (я пишу "потомок", поскольку нам не дано знать, кто у нас родится) словесный портрет деда.

Как я надеялся, что отец дождется внуков...

Нет. Довольно слез. Писать! Если Мери проснется и застанет меня в таком виде, это лишь добавит ей страданий. Она и так достаточно настрадалась по моей вине.

В течение нескольких минувших дней мы находились в непрестанном движении, путешествуя по морю и по суше, меняя корабль на поезд, а поезд – на дилижанс. Мне казалось, что я перемещаюсь не столько в пространстве, сколько во времени. Там, в Англии, как будто осталось мое настоящее, а сам я быстро и неумолимо возвращался в мрачное прошлое своих предков. Лежа в купе спального вагона, в котором мы выехали из Вены, я прислушивался к дыханию спящей Мери и смотрел на игру света и теней за плотно зашторенным окном. У меня вдруг возникла пугающая уверенность, что наша счастливая лондонская жизнь окончилась навсегда и больше уже не вернется. Мери и наш будущий ребенок – только они связывали меня с той жизнью. Мери – мой спасительный якорь – крепко спала, уверенная в моей любви, крепости наших уз, исполненная радости скорого материнства. Она спала на боку – только так она и могла спать, будучи на седьмом месяце беременности. Белые, словно алебастровые, веки, окаймленные золотом, были плотно сомкнуты, пряча безбрежную синеву ее глаз. Тонкая ткань ночной сорочки лишь подчеркивала внушительные размеры ее чрева, скрывавшего наше будущее. Осторожно, чтобы не разбудить жену, я коснулся ее живота и не смог сдержать благодарных слез. Мери – она такая сильная, спокойная и одновременно безмятежная, как море в штиль. Я старался спрятать свои чувства, опасаясь, что их напор дурно подействует на нее. Я всегда твердил себе: эта сторона моего характера осталась в Трансильвании [1]– мрачном краю, порождавшем в душе тоску и отчаяние. Только покинув родину, я узнал, что такое настоящее счастье. До отъезда в Англию я написал на родном языке целые тома печальных и весьма заумных стихов, но на берегах Альбиона оставил это занятие. У меня никогда не возникало желания попробовать писать стихи по-английски.

В Англии у меня была совсем другая жизнь, но теперь мое прошлое неотвратимо становилось моим будущим.

Поезд, грохоча на стыках, увозил нас все дальше от Вены. Я лежал рядом с женой и еще не родившимся ребенком и плакал. Плакал от радости, что они рядом со мной, и от страха перед будущим, способным погасить эту радость. И еще я плакал от неопределенности жизни, что ожидала нас в старинном доме, затерявшемся среди карпатских гор.

В моем родном доме.

Однако, будучи предельно честным с самим собой, не могу сказать, чтобы известие о смерти отца явилось для меня неожиданностью, подобной грому среди ясного неба. Предчувствие его смерти не оставляло меня на всем пути от Бистрицы [2](по-английски надо написать от Бистрица, а я решил вести свой дневник на английском, иначе язык слишком скоро забудется), и моя голова была полна мрачных мыслей. Телеграмму [3]о болезни отца мы получили от Жужанны около десяти дней назад и с тех пор могли только гадать, стало ли отцу лучше или, наоборот, хуже. А тут еще кучер. Услышав, куда мы едем, этот сгорбленный старик вгляделся в меня, затем торопливо перекрестился и воскликнул:

– Храни меня Господь! Да вы из рода Дракула!

Звук ненавистного имени вогнал меня в краску.

– Моя фамилия Цепеш, – поправил я кучера, сознавая всю бессмысленность своих слов.

– Как вам будет угодно, добрый господин, только не говорите графу ничего худого обо мне!

Старик вновь перекрестился, теперь уже дрожащей рукой. Когда я сказал ему, что мой дядя (я привык называть этого человека дядей, хотя, если быть точным, дядей он приходился моему отцу, а мне – двоюродным дедом) уже выслал нам навстречу свой экипаж, у старика полились слезы и он стал умолять нас подождать до утра.

За годы, проведенные в Англии, я успел позабыть о суевериях и предрассудках, свойственных местным крестьянам. Забыл я и о страхе и тайной ненависти, с которыми здесь (да и не только здесь) относятся к боярам – родовой румынской аристократии. Я часто упрекал отца за презрение к крестьянам, сквозившее в его письмах. Теперь же я со стыдом обнаружил, что схожее чувство пробудилось и во мне.

– Что за глупости? – довольно грубо оборвал я причитания кучера.

Я был вынужден это сделать. Мери хотя и не понимала румынского, однако по лицу старика догадалась о его состоянии и теперь глядела на нас обоих с тревожным любопытством.

– Говорю тебе, с тобой не случится ничего дурного, – повторил я.

– И с моей семьей тоже? Тогда поклянитесь, добрый господин.

– И с твоей семьей тоже. Клянусь, – поспешно произнес я и помог Мери залезть в коляску.

Не переставая кланяться, старик забрался на козлы.

– Благослови вас Бог, господин! И вашу жену тоже.

Как мог, я постарался удовлетворить любопытство Мери и рассеять ее подозрения, сказав, что местные жители неохотно ездят по лесным дорогам в темноте.

– Они боятся волков или разбойников? – спросила Мери.

– Они сами не знают, чего боятся. Предрассудки, дорогая, всегда лишены рациональной основы.

Коляска тронулась, и мы покатили в сторону Карпат. День клонился к вечеру. Разумнее было бы задержаться до утра в Бистрице и передохнуть – мы и так провели в дороге почти весь день. Но нам обоим не давали покоя слова из телеграммы Жужанны: "Приезжайте как можно скорее". К тому же, зная, что дядя послал за нами экипаж, мы не захотели заставлять тамошнего кучера дожидаться нас всю ночь.