Черная Салли, стр. 24

Мама Джен и Гапкин успокаивали меня и силой укладывали под одеяло. Оба они боялись, что мои крики привлекут внимание соседей. Так прошло много дней, и мама часто говорила мне потом, что и только чудом осталась жива.

Когда я пришла в себя, я прежде всего увидела маму, сидящую у меня на постели. Она сильно исхудала за время моей болезни. Мало-помалу я стала возвращаться к жизни. Жар спал, мне захотелось встать с постели, выйти на улицу. Но каково было мое отчаяние, когда я впервые попробовала ходить и увидела, что хромаю! Правая нога у меня была согнута в лодыжке. Никогда, никогда больше не смогу я бегать, как другие дети, не смогу прыгать, танцевать, играть в подвижные игры! Слезы брызнули у меня из глаз. Я снова легла в постель и ни за что не соглашалась ступить на пол. И прошло много дней, прежде чем я примирилась с моим несчастьем и начала ходить.

Мама и Гапкин были очень ласковы со мной. Гапкин когда-то также был невольником, но он внес за себя хозяину большой выкуп и купил себе свободу. Теперь он работал на мельнице и устроил туда же маму Джен.

Он сказал владельцу мельницы, что к нему приехала его сестра-вдова с маленькой дочкой и что он хотел бы достать для сестры работу. С этих пор мама каждый день рано утром уходила на мельницу и шила там мешки для муки. Она и Гапкин возвращались домой только к вечеру, запыленные мукой, усталые и молчаливые.

Еще лежа в постели, больная, я заметила, что не вижу Наполеона. Я спросила о нем маму.

– Ушел, – отвечала мама. – Его ничто не могло остановить. Убедился, что мы в надежном месте, и собрался уходить. «Куда ты, Наполеон? – говорю я ему. – Ведь тебя схватят на первой же миле». Но он и слушать не хотел, все твердил: «Мне надо к капитану, я иду к капитану…» Так и ушел.

И мама грустно задумалась. Мы ничего не знали ни об отце, ни о капитане. Матушка Браун также не давала о себе знать. Мама жила в непрерывном тревожном ожидании, и часто, ложась спать, я слышала, как она шепталась с Гапкиным и повторяла имя отца.

За время болезни я сильно выросла. Теперь я заплетала волосы в две тугие косички. Мне было скучно сидеть дома, и я убегала на улицу, хотя мама очень сердилась на меня: ей казалось, что Паркер ищет нас и непременно найдет. Это было тем более вероятно, что Прист не отходил от меня ни на шаг. Во время моей болезни кот лежал па моей постели, а после сопровождал меня во всех моих прогулках. Все мы очень любили его и звали нашим «спасителем», так как считали, что, выскочив из соломы, он спас нам жизнь.

Вильмингтон был большой портовый город, расположенный на слиянии двух рек, в рабовладельческом штате Делавер. В городе было много мельниц, фабрик и пароходных мастерских, где работали негры и белые.

Я бегала на берег реки или взбиралась на гору, откуда были видны голубая Делаверская бухта и проплывающие пароходы.

В новом городе мне понравился сад. За решеткой сада я увидела большие волосатые пальмы; там росли тюльпанные деревья с крупными, будто восковыми цветами, островерхие тисы; магнолии раскрывали белые чаши, и торчали, похожие на ежей, круглые колючие кактусы. Я впервые увидела бананы и зеленые тонкие бамбуки. Белые леди с зонтиками гуляли по дорожкам.

Я вошла было в ворота, но сторож застучал палкой и грубо закричал на меня:

– Куда лезешь, черная! Не видишь, что ли, что здесь написано?

Он ткнул пальцем в вывеску на решетке. Но это было напрасно: я еще не умела читать. А если бы я была грамотная, я, наверно, заплакала бы от обиды. На решетке висела дощечка:

КРАСНЫЙ ШАРФ

Наступил декабрь. Однажды, выйдя из дому, я заметила в городе необычное оживление. По улицам сновало множество экипажей. В них сидели развалясь джентльмены в цилиндрах, с золотыми цепочками на жилетах. В шляпе с плюмажем проскакал на четверке лошадей губернатор. В саду играл военный оркестр: там было гулянье и вечером должны были зажечь фейерверк. В порту все суда были разукрашены флагами.

В сумерки мама послала меня в лавку за маисом. Лавка была полна народу. Мне показалось, когда я вошла, что кто-то произнес имя Джона Брауна.

– Так ему и надо, старому разбойнику, – сказал лавочник. – Слыханное ли это дело – поднимать рабов против их законных владельцев!

Сердце у меня сильно забилось. Я побежала домой и рассказала обо всем маме. Мама очень взволновалась.

– С ними случилось что-то недоброе… У меня тяжело на сердце, – повторяла она, шагая из угла в угол.

Она передала Гапкину все, что услышала от меня. Но негр или ничего не знал, или не хотел говорить. Во всяком случае, он принялся успокаивать маму и твердил, что мне, наверно, показалось, что никто и не думал говорить о капитане.

Прошло несколько дней. Однажды вечером мы с мамой собирались ложиться спать, как вдруг Прист насторожился и сердито зафыркал. Почти сейчас же вслед за этим дверь отворилась, и в комнату быстрыми шагами вошел худой оборванный негр.

– Наполеон! – воскликнули мы и бросились к глухому. – Откуда ты, Наполеон?

Глухой подошел к столу и, не отвечая, посмотрел на нас. От этого взгляда, печального, неподвижного, нам сделалось не по себе. Мама схватила негра за руку:

– С чем пришел, Наполеон? С горем? С радостью?

Негр полез за пазуху и вытащил свернутый жгутом такой знакомый мне и маме красный шарф отца. Этот шарф был на нем в Харперс-Ферри. Теперь он лежал перед нами, выгоревший, потертый на середине, как будто сохранивший тепло отцовской шеи.

Увидев шарф, мама бессильно опустилась на стул.

– Вот, – сказал глухой. – Прислали. Один – привет. Другой – шарф.

Капитана Джона Брауна и мулата Джима Бэнбоу повесили на главной площади Чарльстоуна 2 декабря 1859 года. Их осудили на казнь как бунтовщиков, осмелившихся восстать против узаконенного рабства.

Было ясное солнечное утро. Горы стояли окутанные голубой дымкой. Осужденных посадили на телеги. С каждым из них на той же телеге везли гроб. Джим Бэнбоу был молчалив и сосредоточен, Капитан, напротив, охотно разговаривал. Он с наслаждением вдохнул свежий воздух, потом поглядел на горы.

– Какой прекрасный день сегодня! – сказал он сопровождавшему его шерифу.

– Вы храбрый человек, капитан, – заметил шериф.

– Таким воспитала меня мать, – спокойно отозвался Браун.

– Вы гораздо храбрее меня, капитан, – сказал шериф.

– Все-таки жаль расставаться с друзьями, – ответил Браун.

Они подъехали к главной площади. Их встретили барабанным боем. Вся площадь была оцеплена солдатами.

Полк чарльстоунской милиции стоял в полной боевой готовности. Боялись выступления сторонников Брауна, боялись восстания.

Поглядеть на казнь своего злейшего врага съехались крупнейшие плантаторы штата. Здесь были Смайлсы – отец и сын, Кошачий Паркер и другие. Им отвели лучшие места, откуда виселица была видна как на ладони.

Капитан и Джим оглядели площадь. Они знали среди собравшихся сотен людей есть один друг, сердце которого бьется вместе с их сердцами, который в эту минуту стоит, затерявшись в толпе, и шлет им свой прощальный привет. Этот друг – глухой Наполеон.

Негру удалось через часовых дать знать осужденным о своем присутствии. Тогда Джим переправил ему шарф для передачи близким.

Матушка Браун пыталась увидеться с капитаном, но он послал ей сказать, что не хочет, чтобы она видела его в эти последние минуты его жизни

– Она знала меня сильным. Пусть же я сохранюсь в ее памяти сильным и непобедимым, – сказал он.

Джима и капитана ввели на помост. Обоим им завязали глаза и надели на шею петли. Джон Браун неловко шагнул вперед, но не попал в люк. Шериф закричал ему:

– Вы не туда ступаете, капитан! Сделайте еще шаг вперед!

Тогда из-под повязки раздался спокойный голос капитана:

– Я ничего не вижу, джентльмены. Подведите меня сами к моей смерти.