В дрейфе: Семьдесят шесть дней в плену у моря, стр. 54
У крыльца толпится человек сто народу. Я смотрю на них и не верю своим глазам. Все позади. Эта новость оглушила меня, как удар дубиной. Со всех сторон на меня смотрят человеческие глаза: удивленные, встревоженные, влажные от слез… У меня тоже наворачиваются на глаза слезы, я еле удерживаюсь, чтобы не заплакать. Среди множества рук тянусь к той, которая протягивает мне банку ледяного имбирного пива. Эти люди со мной незнакомы. Мы даже говорим на разных языках. Откуда им знать, чего стоил мне каждый шаг сквозь весь этот ад? И все-таки меня захлестывает чувство нашей общности. В этот миг мы видим жизнь одинаково. В их глазах я читаю отражение своей судьбы. Различны наши жизненные пути, но суть нашей жизни одна и та же.
Я не в состоянии оглянуться назад. Там, на дне «Клеманс», остались лежать мои друзья. Я никогда не забуду, как они взлетали из моря в руки рыбаков, не забуду мощь и красоту их блистающего полета.
А где-то далеко от этого пляжа, в прозрачной голубой воде, две изумрудно-зеленые дорады ищут сейчас, наверное, новую стаю, с которой они продолжат свой путь, и поведают им легенду о том, как простые рыбы открыли человеку непростую тайну, скрытую в каждом мгновении бытия.
ТОЛЬКО ЧЕЛОВЕК
ВПЕРЕДИ ОТКРЫЛАСЬ НЕ КРОМКА ДАЛЕКОГО ОСТРОВА, КАК Я ДУМАЛ ВЧЕРА. Я НЕ ВЕРЮ СВОИМ ГЛАЗАМ — ТАК РОСКОШНА ПАНОРАМА, РАЗВЕРНУВШАЯСЯ ПЕРЕД МОИМ ВЗОРОМ.
К ДОМУ ПОДЪЕЗЖАЕТ И ТОРМОЗИТ У КРЫЛЬЦА микроавтобус. Местный констебль и еще несколько человек помогают мне забраться внутрь, и мы катим на наветренную сторону острова. Мои спутники полны дружелюбия и разговорчивы, но я ничего не понимаю из того, что они говорят. Один жестами показывает, чтобы я еще выпил пива, а я не знаю, как объяснить ему, что за последние двенадцать часов выпил больше жидкости, чем обычно потреблял на плоту за неделю. Остается только делать успокоительные жесты, приговаривая при этом: «Не спеши, не спеши!» Он кивает. Впрочем, мне доставляет истинное наслаждение держать в руках холодную, запотевшую банку.
Рельеф острова Мари-Галант довольно плоский. Мы едем мимо обширных полей сахарного тростника. В пути нам попадаются доверху груженные тростником воловьи упряжки. Не перестаю изумляться, как остро я чувствую запахи скошенных трав, цветов, автобуса. Мои нервные окончания будто подключены к усилителю. Зеленые поля, оранжевые и розовые придорожные цветы — все налито цветом, от ярких красок даже рябит в глазах. На меня обрушилась целая лавина раздражителей.
Въезжаем в городок и заруливаем на автостоянку центральной больницы. Из ее белых шлакоблочных корпусов высыпает целая толпа чернокожих сестер и санитарок в белоснежной униформе, которые, оглядев меня, снова скрываются. Некоторые собираются кучками и болтают. Из открытых окон высовываются поглазеть любопытные. Со ступенек спускается белый мужчина и приближается к нашему микроавтобусу. Он произносит по-английски: «Я доктор Делланой. На что жалуетесь?»
Ну, как тут на моем месте поточнее ответить? Говорю ему: «Я голоден». Сначала все растерялись, не зная, как со мной поступить. Очевидно, что безотлагательная помощь мне не требуется. Объясняю доктору, что я семьдесят шесть дней провел в дрейфе по океану и что организм мой обезвожен, истощен и ослаблен, но в остальном у меня все в порядке. Подумав, он все-таки решает положить меня в больницу и отдает распоряжение, чтобы принесли носилки. Носилки вроде бы ни к чему, но меня все же заставляют улечься. Меня внесли наверх, но дальше дело пошло хуже — в узких коридоpax носильщикам со мной никак не развернуться, — и я убедил их, что могу идти сам. Я настолько привык к качке, что мне трудно ходить по ровному полу. Поддерживаемый носильщиками, преодолеваю открытую галерею и вхожу в больничную палату. Меня усаживают на кровать, а мой мешок кладут рядом на пол. На соседней койке лежит старик с капельницей. Он приподнимается, и мы улыбаемся друг другу.
Приходит доктор Делланой и обсуждает со мной состояние моего здоровья. Кровяное давление у меня в норме. Но я похудел примерно на 44 фунта, что составляет приблизительно одну треть моего прежнего веса.
— Мы назначим вам внутривенное вливание и введем немного антибиотиков, чтобы залечить язвы, — объявляет доктор. В таком состоянии вы некоторое время не сможете принимать обычную пищу.
— Погодите, погодите! — прерываю я его в ужасе. — Почему это?
— Желудок у вас уменьшился. Включать сразу в рацион твердую пищу может быть очень опасно.
С отчаянной торопливостью я принимаюсь доказывать, что хотя я и тощ как скелет, но во время странствия на плоту все время следил за тем, чтобы регулярно принимать пищу. Я бы с удовольствием дал ему попробовать рыбных палочек, но, к сожалению, все они остались на плоту, а где сейчас находится моя бедная «Уточка», я и сам не знаю. Постельный режим и уколы меня тоже совсем не устраивают:
— Может быть, все-таки лучше, если через рот?
— Ну, хорошо. Поживем — увидим. Но антибиотики мы вам все-таки назначим, хотя бы в таблетках, — говорит доктор и удаляется.
Появляется белая санитарка, пухленькая и невероятно жизнерадостная, с розовыми щечками и стрекочущим французским говорком. Наморщив нос, она стягивает с меня майку и самодельный подгузник и, брезгливо взяв их двумя пальчиками, уносит в дальний угол палаты. Смешно. Я не чувствую абсолютно никакого запаха, за исключением ее собственного — она благоухает чистотой. Установив рядом с кроватью фарфоровый таз, наполненный теплой водой, она принимается меня отмывать. Мои болячки ужасно чувствительны к прикосновению тряпичной мочалки, но трет она меня, хотя и усердно, но насколько возможно деликатно; после того как она досуха обтирает меня полотенцем, я немедленно испытываю великое облегчение. Щебетание ее не прерывается ни на секунду. В палату то и дело забегают другие больничные сиделки и о чем-то заговаривают с моей банщицей, со стариком и со мной. В жизни не видывал такой оживленной больницы.
С того момента, как я ступил на сушу, завод мой начал постепенно иссякать. Впервые за два с половиной месяца меня отпускают тиски страхов и опасений. Мне ничего больше не нужно делать и нечего больше хотеть. Наступает полный покой. Я будто уплываю по его мягким волнам. Мой светловолосый ангел заканчивает свою работу и выпархивает из палаты.
Вытягиваюсь на чистых и сухих простынях. Не могу припомнить, чтобы когда-либо раньше я переживал подобное ощущение, хотя и подозреваю, что нечто подобное было при моем рождении на свет. Ведь сейчас я опять беспомощен как младенец и все мои ощущения так ярки, как будто я впервые начинаю видеть, слышать, осязать. Воистину, рай возможен и на земле!
Вскоре ко мне приходит парнишка с подносом, заставленным всяческими яствами. Он наливает мне большой стакан воды. Глядя на это, я в первый миг не могу поверить своим глазам. Стакан воды! Такая обыкновенная вещь, такая обыкновенная драгоценность. На подносе разложены большой кусок французского хлеба, фаршированная тыква, какие-то незнакомые овощи, ростбиф, ветчина, ямс, а в уголке — подумать только! — ломтик соленой рыбы. Я чуть не расхохотался, но съел все до последней крошки. Теперь уже всякий, кто заглядывает в палату, не верит своим глазам при виде пустого подноса и с изумлением меня рассматривает.
Мне дают антибиотики и парочку сильных успокоительных таблеток и велят спать. Спать! Конечно же спать! Я, кажется, готов проспать несколько дней напролет!
Внезапно комната наполняется людьми, одетыми в мундиры, меня засыпают вопросами. У них уже другая форма, чем была на полицейских, которые доставили меня в больницу. Оказывается, что эти из жандармерии. Посреди нашего продолжительного собеседования меня вдруг вызывают к телефону. Санитар снова катит меня по галерее и привозит во врачебный кабинет, одно из немногих помещений этой больницы, где установлен телефон. Позвонил мистер Дуайер, консул США на Мартинике, который поздравляет меня с прибытием на остров, заверяет, что мне не грозят никакие осложнения из-за отсутствия паспорта, и обещает мне всяческую помощь и содействие. Да, известие о моем прибытии распространяется с невероятной быстротой. Я такой сонный, что еле соображаю во время разговора. Но в палате меня еще поджидают чиновники, и надо отвечать на их вопросы. Наконец они уходят и оставляют меня в покое. С соседней койки дружески улыбается старик. С кухни в нижнем этаже здания доносится звон посуды. Легкое дуновение ветерка пробегает по лицу. Чудесный баритон поет негритянский спиричуэл, и под его пение я незаметно уплываю в царство грез.