В дрейфе: Семьдесят шесть дней в плену у моря, стр. 52

— Hablar espanol? — кричу я им.

— Нет, нет!

Что это такое они говорят?

— Parlez — vous francais?

Я не могу разобрать ответа, потому что они говорят, перебивая друг друга. Указываю на берег:

— Что за острова?

— Ааа…— Кажется, до них дошло.

— Гваделупа,, Гваделупа.

Так, значит, это французский. Но такого французского слышать мне не доводилось никогда. Позже я узнал, что эта разновидность французского, на котором здесь говорят с пулеметной скоростью, называется креольским наречием. Через несколько минут мне удается установить, что самый черный из них говорит по-английски, хотя с сильным карибским акцентом и в ритме калипсо. Наверное, в этой ситуации мне нелегко было бы уразуметь даже земляка из Новой Англии, но я все же начинаю улавливать смысл его речи.

Мы сидим в своих крошечных суденышках, поднимаясь и опускаясь вместе с волнами, разделенные всего несколькими ярдами. На мгновение мы все умолкаем и только разглядываем друг друга, совершенно не зная, что сказать. Наконец они задают мне вопрос:

— Ты чего делаешь, парень? Чего надо?

— Я нахожусь в море уже семьдесят шесть дней. Они снова начинают громко гомонить между собой.

Может быть, они думают, что я нарочно захотел проплыть на «Резиновой уточке» из Европы в Америку? Спрашиваю их:

— Нет ли у вас каких-нибудь фруктов?

— Нет, этого у нас с собой нету.

Как видно, они растерялись и сами не знают, как поступить. Самый черный из них поэтому спрашивает меня:

— Ты хотеть плавал на остров?

«О да, конечно же, да», — отвечаю я мысленно, а сам молчу. Их порожняя лодка то подкатывает ко мне, то откатывает назад. Прошлое, настоящее и ближайшее будущее вдруг каким-то необъяснимым образом сплетаются между собой. Я знаю, моя борьба окончена. По воле случая эти рыбаки распахнули дверь моей темницы. Они предлагают мне величайший из всех возможных даров: самое жизнь. У меня такое чувство, как будто я долгое время бился над решением сложной головоломки и вдруг оно пришло совершенно неожиданно, а все разрозненные кусочки сложились в единое целое. Первый раз за два с половиной месяца я ощутил единство мыслей, чувств и своего физического существа.

Высоко в небе парят фрегаты, привлеченные сюда моими дорадами и летучими рыбами, их общим кормом. Трое рыбаков увидели скопление птиц, поняли, что здесь есть рыба, и пришли, чтобы ее взять. Придя на место, они обнаружили меня, но не вместо своей законной рыбы, а вместе с ней. Снова дорады. Это они поддерживали меня в океане и были моими друзьями все эти долгие недели. Правда, они чуть не убили меня, но сейчас они же принесли мне избавление. Они передали меня с рук на руки рыбакам, моим морским братьям. А жизнь этих людей зависит от моря не меньше, чем моя. Их крючки, остроги и колотушки подобны моему собственному снаряжению. Их одежда так же проста. И, наверное, они так же бедны, как и я. Головоломка почти сложена. Осталось вставить на место последний фрагмент.

«Нет, у меня все о'кей. У меня много воды. Я могу и подождать. А вы ловите рыбу. Ловите, ловите!» Я точно возношусь к вершинам откровений. «Много рыбы, крупная рыба, самая лучшая рыба во всем море!» Они, поглядывая друг на друга, о чем-то переговариваются. Настойчиво побуждаю их к рыбалке: «Здесь полно рыбы, вам надо ловить рыбу».

Один из них склоняется над мотором и дергает за пусковой шнур. Лодка срывается с места. Они наживляют шестидюймовые крючки серебристыми рыбками, очень похожими на летучих, но только без характерных больших крыльев. За борт выметывается несколько лес, и через мгновение мотор умолкает. Слышатся путаные креольские выкрики, мелькают темные руки. Кто-то делает подсечку, из воды выпрыгивает громадная дорада, и, описав в воздухе размашистую дугу, с глухим стуком шлепается на дно лодки. Снова взревел мотор, но не проехав и двухсот ярдов, лодка останавливается и рыбаки выдергивают на борт еще двух упитанных рыбин. При этом ни на минуту не прекращается возбужденный гомон. Какофония креольской речи яростно нарастает, как будто в рыбацком азарте от избытка энергии у них внутри пробивает какой-то изолятор. Они то и дело дают газ, и лодка резво прыгает вперед. Они неистово насаживают наживку, забрасывают свои снасти в воду, резко натягивают и останавливаются. Только было взметнувшийся за кормой бурун нагоняет и подталкивает стоящую лодку. Все новые и новые рыбы летят на борт.

Я, не торопясь, вскрываю банку со всем своим водным резервом. Пять пинт прибереженного богатства льются в мою глотку. Смотрю на спокойно плавающих под плотом дорад. Да, друзья мои, вот мы и расстаемся. Но, похоже, вы не чувствуете себя жертвой предательства. И, может быть, не в обиде на бедняков, которые радуются привалившему богатству. Какие вы знаете тайны, неведомые мне?

Кто может объяснить, почему я уложил подводное ружье в аварийный мешок, почему «Соло» оставался на плаву, пока я не прихватил с него свое снаряжение? Почему дорады сами все больше облегчали мне охоту на себя по мере того, как портилось мое оружие и слабели руки, а под конец стали ложиться на бок, подставляя себя под удар? Почему они снабдили меня как раз таким количеством пищи, чтобы я продержался ровно 1800 морских миль? Я понимаю, что они всего-навсего рыбы, а я только лишь человек. Что-то нас заставляет поступать так, а не иначе, и мы делаем то, что позволяет нам делать Природа. Но порою в жизненную ткань вплетаются такие фантастические узоры! Мне нужно было чудо, и рыбы явили мне его. Более того! Они открыли мне, что весь мир вокруг наполнен чудесами — они плавают, летают, ходят, низвергаются вниз дождем и перекатываются бегущими мимо волнами. И вот я гляжу на дивную арену жизни. Кажется, что дорады сами так и прыгают в руки рыбакам. Никогда еще не испытывал я такого смирения, такой умиротворенности, свободы и легкости.

На транце лодки крохотными буквами написано ее название — «Клеманс». Она с грохотом мечется по морю то туда, то сюда, закладывая виражи вокруг «Резиновой уточки». Каждую минуту ее груз увеличивается на одну рыбину. Рыбаки стараются почаще проезжать рядом с плотом, чтобы лишний раз убедиться, что со мной все в порядке. Машу им рукой. Они проходят почти впритирку, и пока «Клеманс» скользит мимо меня, один из них передает мне сверток из коричневой бумаги. Разворачиваю этот дар и — о счастье! — там лежит кучка настроганных, намертво слипшихся от неочищенного коричневого сахара ломтиков кокоса, увенчанная сверху пипочкой из сахара красного. Красного! Даже простые цвета приобретают для меня сейчас чудесное значение.

«Coco sucre!» — кричат мне с удаляющейся на новый охотничий заход лодки. И улыбка — Господи, до чего же это странно — улыбаться! — так и расплывается у меня по лицу. Сразу и сахар, и фрукты. Отковыриваю кокосовую щепочку и кладу ее на повлажневший язык. С трудом отдираю от coco sucre кусочек за кусочком словно скульптор, обрабатывающий гранитную глыбу, но съедаю все до крошки.

Но вот стая рыб внизу редеет. Рыбаки замедляют темп. По временам какая-нибудь из моих собачонок спешит ко мне, будто желая попрощаться, прежде чем кинуться в погоню за крючком. Солнце все выше взбирается по небосклону, я совсем устал. Хватит вам ловить рыбу. Пора на берег. Через полчаса я валяюсь на носу совершенно обмягший, пытаясь сохранить прохладу тела и ясность ума. Побоище наконец окончено. И моему путешествию тоже пора кончаться.

ЖИЗНЬ

ВОЛНЫ ЛИЖУТ БОРТА В НЕСКОЛЬКИХ ДЮЙМАХ ОТ ПЛАНШИРЯ. НАДЕЮСЬ, ЭТИ ПАРНИ ЗНАЮТ, ЧТО ДЕЛАЮТ.

РЫБАКИ ПОДРУЛИВАЮТ ПРЯМО КО ВХОДУ МОЕЙ «Уточки». Перебрасываю к ним мешок со снаряжением. Надежные руки подхватывают меня, я вскарабкиваюсь на борт и усаживаюсь на дно лодки, где лежат десятки дорад и несколько барракуд. Узнаю своих собачек. Здесь находится и та дорада, которую я однажды выдернул из моря — «Ну что, глупая рыба, допрыгалась?» — просто, чтобы отпугнуть ее. Здесь и та, которая перекусила мою рыболовную лесу впереди проволочного поводка. Здесь же и милая самочка, которая, бывало, застенчиво терлась о плот, всегда чуть правее того места, куда я целил. Но изумрудных старейшин не видно нигде.