Чужаки, стр. 27

Наступила весна. Прошел его день рождения, к которому он обещал приехать. Я с нетерпением ждал встречи с Сашкой.

Встретились мы неожиданно. Я собирался выйти из приемника, открыл ворота и увидел его перед собой со своим товарищем. На нем была черная роба спецучилища и кирзовые сапоги. Он стоял, приветливо улыбаясь. Было видно, что Сашка рад встрече. Радовался и я. Он специально отложил встречу с матерью и подружкой на день, чтобы повидаться со мной. Я дал ему деньги на сигареты, ключи от дома, чтобы он переоделся. Когда Сашка ушел, я встретился с недоуменными взглядами наших инспекторов.

— Ты что, с ума сошел? Да он же тебя ограбит, обворует начисто!

Я на это лишь рассмеялся.

Вечером он приехал в приемник к концу моей службы, и мы поехали домой. Мы просидели с ним всю ночь, и какой короткой показалась она нам... Я был оглушен его рассказом о спецучилище, о тех звериных законах среди пацанов, когда выживает только сильный, о безжалостном отношении воспитателей, для которых перевоспитать — значит, сломать подростка. Как же ему было трудно пройти через все это и выдержать, сохранить себя! Теперь понятно, почему бегут пацаны из «спецух», иногда погибая в дороге, бегут, наверняка зная, что их будут ловить.

— «Спецуха» — та же самая зона, только вывеска другая, — признался мне Сашка...

Было далеко за полночь, а я все слушал его. Он брал гитару и пел грустные, щемящие душу песни о зоне и воле. Да, о таком не напишешь в письмах!

Утром я проводил его на автобус. Я не знал, увидимся ли мы с ним еще, но боялся одного, чтобы он, опьяненный свободой, не натворил чего-нибудь. Хотелось верить, что он выдержит.

После общения с Сашкой я понял, что нужен пацанам. Но я стал белой вороной в приемнике, где некоторые сотрудники, от которых зависела судьба подростков, жили по другим законам. Они были глухи и слепы к трагедиям детских судеб.

Мне стало трудно служить в приемнике. Да и вряд ли это можно было назвать службой, теперь, скорее, это была борьба за свое «я».

От Сашки не было никаких вестей, и меня охватила тревога. Что с ним? Как он живет? Может, опять совершил преступление, осужден и скрывает это? Мне вспомнились слова, сказанные однажды моим другом Владиславом Крапивиным: «Они приходят к тебе только тогда, когда ты им нужен». Значит, думал я, у него все нормально. И только через год я получил письмо от солдата Александра Каргулина.

«Пишет вам тот самый Сашка, который вас обманул, а вы ему так верили. Прощение просить не по-мужски, и все-таки я попытаюсь. Простите, если сможете. Стыдно как-то, не по себе. Ругайте меня, я виноват, но поймите: только освободился, в голове все помутилось. «Неужели я на свободе?» — спрашивал я себя. Потом пошло-поехало. Загулял ваш Сашка, но ненадолго: в июне забрали в армию. Попал я в стройбат. Ничего, служить можно...»

Получив письмо, я обрадовался, но появилось беспокойство: как ему будет служиться, человеку с обостренным чувством собственного достоинства? Как к нему относятся офицеры? Нет, дедовщины я не боялся: Сашка и не через такое прошел. Знал, что он достойно выдержит все испытания, не сломается.

Теперь нас соединяли солдатские письма, и я как будто слышал его голос, только вот лицо стал забывать. Сашка писал о своей армейской жизни, просил совета, оставаться ли ему в армии. Меня это успокоило: если хочет связать свою жизнь с армией — значит, служба у него в норме.

«Живу нормально, работаю на лесоповале, бревна ворочаю. Служу Родине, так сказать... Трудновато, но ничего, на то мы и солдаты. Я благодарен вам за все, что вы для меня сделали. Да, может, и не зря вы столько лет проработали в приемнике. Это ваша профессия, она вам нравится, и я ничего не имею против. Я уже не 17-летний пацан, чтобы рассуждать по-детски, и уже давно смирился со всем: мент — это мент, военный— это военный. У каждого есть права и обязанности. Это их работа — служить. Жизнь штука крутая, и ее надо прожить, чтобы в старости не жалеть, что прожил впустую. Милиция, конечно, нужна, я не спорю, без нее не обойтись. Да, действительно, там есть мужики хорошие, но есть такие «шакалы»! Зачем их только мать родила?!»

Я был рад, что Сашка, который в моей памяти оставался все еще пацаном, теперь имеет свои взгляды на жизнь. Понял, что в жизни порой приходится смириться, хотя за право быть самим собой надо драться, будить в себе Человека, все доброе, лучшее. Об этом я написал Сашке.

«У меня все нормально, работаю бригадиром, вроде получается. Я теперь командир отделения. Служим, как полагается. Когда ездил в отпуск, встретил своего старого участкового. Так он меня сразу в милицию агитировать начал, мне даже смешно стало. Ментом, конечно, служить не пойду, как в неохотку...»

«Вот сегодня заступил в наряд дежурным по роте. Скучно до ужаса. Невозможно уже в казарме сидеть — сильно тянет домой, да и из армии уходить не хочется. Здесь много друзей, которые скоро разъедутся, я их, может, и не увижу никогда больше».

И моя судьба в приемнике тоже подходила к концу. Я вступил в борьбу с теми, для кого пацаны были «придурками» и которых они безнаказанно унижали.

«На счет вас и приемника. Я бы на вашем месте ушел бы. Против стаи волков трудно идти. Да и нервы надо иметь крепкие, чтобы бороться с волками...»

И все же я кое-что успел сделать! У меня есть мои крестники, да и другие пацаны, которые помнят добрым словом. Только жаль тех, кто еще пройдет через приемник, где люди, облаченные в серые мундиры и защищенные законом, творят беспредел.

Наступила весна, и Сашка вернулся. Я прижал его к себе: он мне стал чем-то родным человеком. Мы сумели разглядеть друг друга и стали друзьями.

Жизнь продолжается...

Сломанная игрушка

В приемник-распределитель для несовершеннолетних со всех концов области доставляют подростков, которые по закону стали малолетними преступниками. И пусть они прожили всего лишь ничего — иным из них едва перевалило за первый десяток, — но они уже совершили столько преступлений, что в пору удивляться, когда успели-то. Костя Н., например, в свои одиннадцать лет совершил в Миассе 118 краж, а его ровесник Рустам X. наворовал на 13 тысяч.

Вчитываясь в скупые строки документов, я пытался понять причины их преступлений, разобраться в их нескладной жизни.

...Однажды вечером мне на глаза попались два подростка, которые хотели проникнуть в столовую.

— Стойте! — приказал я им.

Увидев милиционера, они бросились бежать, но я догнал их. Одним из них оказался Вовка Стежков, недавний воспитанник приемника, где он отбывал тридцать суток за подобные кражи. Узнав меня, он надрывным голосом стал просить отпустить его, обещал больше не воровать. Я знал цену Вовкиным обещаниям, а также то, что он опять сбежал из интерната, поэтому вместе с его дружком Ребровым отвел их в опорный пункт. В ожидании патрульной машины я поинтересовался, зачем они полезли в столовую. И Стежков, размазывая слезы по щекам, ответил, что они хотели есть. Его слова меня не удивили. Я знал, как начиналась его горестная жизнь, почему он начал воровать (о его кражах в милиции собран целый том).

Отца своего он не помнит, в свидетельстве о рождении записан со слов матери. А мать... да и была ли для него матерью женщина, занимающаяся устройством своей личной жизни, которая заключалась в общении с временными мужиками за бутылкой водки. Маленький сын — память о несостоявшейся любви — был ей в тягость. Он мешал ей быть свободной в этой жизни. Бывали, правда, такие минуты, когда она прижимала его к себе, и, лаская, говорила:

— Все, Вовка, уедем отсюда и будем жить хорошо.

Но проходило время и ничего не менялось, снова приходили «чужие дяди», пили водку, а сын все ждал и терпел. Терпел он и побои, когда пьяная мать избивала его солдатским ремнем. Вовка возненавидел этот кожаный ремень со звездой на пряжке, и однажды выбросил его. Но не найдя ремня, мать избила его тапочками, которые попались ей под руки.