Родина слонов, стр. 44

Свернул на тропку, прошмыгнул под сгнившей корягой, окунулся в мураву высокую — и не видать его. Поспешил Лисок напрямки к посаду куябскому. Плошка с кашей, верно, уж поджидала его. Набьет брюхо да спать завалится.

И тут случилось непонятное... Бежал себе Лисок, бежал и вдруг всеми четырьмя как подпрыгнет, кувырнется в воздухе и стрелой куда-то в сторону бросится. И вроде как против воли своей поступает Лисок, но поделать ничего не может, будто ему веревку на шею накинули да веревку ту за луку седла зацепили, а скакун-то рысит, и Лисок едва поспевает лапами перебирать.

Лисок влетел в баню, метнулся через предбанник в парную, забрался на полки.

Внизу мерзкого вида старикашка, кряхтя, хлестал себя веничком.

— Здоров будь, Лисок, — сказал старикашка. — Заждался я тебя, хе-хе-хе.

К своему ужасу пес понял, что говорит старик, и от этого заскулил.

— Не пужайся, — усмехнулся старикашка, — дурного не сделаю, хе-хе-хе. Не я сделаю, хе-хе.

Лисок хотел броситься вон из бани, но не мог пошевелить и лапой.

— Эй, крылатый, — проскрипел старикан, взглянув на бледнеющие звезды в прорехах крыши, — тебе еще соглядатай-то надобен?

На крышу уселся филин, ухнул. Старикан зашамкал и насупил косматые брови:

— Ты бы, Семаргл, не дурил. Пес, значит, пес. Не дело это — в птиц да зверей оборачиваться, чай, не леший, есть чем заняться-то.

— А ты с мое мертвяков в Ирий потаскай, — совершенно по-человечьи огрызнулся филин, — душа-то как пушинка, ежели покойный людишек почем зря не резал. А как кровью напитается — не утащишь! Варяги же — известные мясники, вот и маешься!

— Понимаю, хе-хе, людины, вон те пьют с устатку, а ты, стало быть, по лесам блукаешь али в небесной выси крылышками машешь. От того тебе отдохновение.

— От варягов чуть хребет не надорвал, — сокрушался филин.

— А чего так?

— Так они ж со всей сброей воинской на тот свет норовят. Обычай у них, понимаешь, такой. Считай, пуда три тягать приходится. Цапнешь варяга, не разобрав второпях, что не моя забота его на тот свет тащить, потом выкинешь, да толку-то... За день так натаскаешься, едва крыльями хлопаешь. Много их мрет, вот беда-то.

— В Вальхаллу тебе, Семаргл, ходу нет, хе-хе-хе... Так вот и возьми Лиска. Вроде ж просил найти пса подходящего. А то угробишься совсем, хе-хе-хе.

— Нужен мне соглядатай, дед, твоя правда. А то псы какие-то дурные пошли, сколько в них ума ни всовывай, все одно не впрок.

— Ну, этому, хе-хе-хе, впрок пойдет. Хозяин у него, хе-хе, больно умный, вот и собачка ему под стать... Всовывай ум-то, Лисок тебе и послужит.

— Ладно, поглядим, может, и сгодится мне этот рыжик.

Взвыл Лисок, заметался на полках, с клыков слюна брызжет, глаза кровью налиты.

— Ишь туго-то входит, не запихивается...

— Видать, своего ума, хе-хе-хе, много.

Очнулся Лисок на тропе, ведущей в посад. Тропа вроде и та, и не та. Да и все вокруг какое-то другое, непривычное.

«Отчего раньше не замечал я этих красот, — размышлял Лисок, перебирая лапами. — Будто спал, а вот вдруг проснулся». Лисок добрался до хозяйского двора и нырнул в собачий лаз. Так стал Лисок царь-псом.

Глава 6,

в которой Степан проводит социально-психологический тренинг с подопечными Вишвамитры

Уж рассвет позолотил верхушки кряжей, стоящих на крутых днепровских берегах; уж жаворонок зазвенел в светлеющем небе; уж на траве прозрачными горошинами повисла роса; уж петухи принялись орать, соревнуясь в голосистости; уж девки с пустыми ведрами потянулись к криницам; уж воздух наполнился многими звуками — посад просыпался. Во дворах хрюкала, гоготала, кудахтала, блеяла, ржала всяческая живность; гомонили парубки, степенные хозяева грозным рыком увещевали домочадцев, а за иными тынами и рукоприкладствовали... И по тому, как чисто было небо, как тепл и нежен едва различимый ветерок и, кто его знает, по каким еще приметам, но всякий знал, что денек выйдет пригожий и не принесет ничего дурного, потому что бывают такие — пахнут они парным молоком и только что поспевшим в печи хлебом. И жизни в них, как меда в полновесных сотах.

Но Степан не видел этого буйства жизни, все не шли из головы два горящих глаза. Смурно и тревожно было на душе.

Марфуша, застав милого дружка в дурном расположении духа, рассудила ошибочно, что мается тот от похмелья, и быстренько собрала на стол: все та же медовуха, только закуска попроще, чем в бане, нарезанный мелкими ломтиками хрен да цибуля.

И Степан, поддавшись мрачному настроению, приговорил в одиночку изрядный кувшинчик. Марфуша же все то время, пока он похмелялся, смотрела на него влюбленными очами, подперев румяную щечку ладошкой, да спрашивала, не желает ли лада еще чего.

Надо сказать, Белбородко желал... Желал покоя! Ни богатства, ни славы, а просто, чтобы его не трогали, ну хотя бы недели две. В отпуск хотел, в отпуск! Забаррикадироваться в своей питерской квартире, затоварившись снедью, и отдохнуть от общества человеков, этих вездесущих пройдох, тянущих каждый в свою сторону одеяло жизни. Лишь любимая должна быть рядом. Слушали бы музыку, танцевали, занимались любовью...

Но чем больше Степан отдалялся от своего прошлого-будущего, тем несбыточней становилось это его нехитрое желание. А как бы славно... Забрались бы сейчас с Марфушей под душ, а потом развалились на диване с бутылкой чего-нибудь прохладительного и тупо уставились в ящик, сиречь телевизор. Праздность — наипервейшая предпосылка семейного счастья!

— Я боюсь, когда ты такой.

Белбородко тряхнул кудрями, отгоняя ненужные мысли:

— Иди сюда.

Они жили с Марфушей уже довольно давно, но всякий раз, когда в Белбородко разгоралась страсть, девушка смущалась. И это еще больше заводило Степана.

— Нельзя, ночки дождемся, да пусти же, — шептала Марфуша, отстраняя Степана, — сейчас Гридька-пострел примчится, он еще вчерась, как ты в баню ушел, прибегал, говорил, странников ведун Дубровки споймал да в Куяб, как ты наказывал, приволок, сам суд чинить не стал.

— Да чего ж ко мне его не послала?

— Сам ведь наказал не тревожить тебя, я и распорядилась, чтобы до утра подождал... Эка невидаль, — надулась Марфуша, — татей споймали. Почитай, каждый день ловят кого-нибудь. А я тебя почти и не вижу, все в делах...

Степан оборвал девушку:

— Чего еще говорил Гридя?

— Да чего, повязали да снопами на Бурьяновом дворе свалили, а Угрим с Бурьяном пьянствовать затеяли.

«Чего это? — удивился Степан. — Бурьян мужик прижимистый, гостеприимством никогда не славился, иного гостя и на порог не пустит, а коли пустит, так и за постой спросит».

— Гридька больно невеселый прибегал, пришибленный какой-то, говорил...

— Потом, Марфуша, после расскажешь. Девушка совсем разобиделась и ушла на свою половину.

Белбородко не стал дожидаться гонца Гридю, наскоро опоясался мечом и бросился вон из избы.

— От неугомонный, — всплеснула руками Марфуша и, подойдя к печи, придирчиво осмотрела лохань с натянутыми на горловину штанами из невиданной блестящей ткани [19].

Штаны принадлежали Степану, а Степан был ведуном, посему Марфуша не особенно дивилась странной одеже. Дело понятное, были простые порты, поворожил над ними — стали диковинными. Вздохнула, проверила, не развязался ли гашник, затянула покрепче узел, коим были заплетены штанины.

— Ишь встают-то, — прошептала Марфуша.

Оправила уже изрядно надутые порты, чтобы не заваливались на сторону, вздохнула и заспешила на двор задать корма курам.

С татями у славян поступали просто — на кол или в котел с кипятком за серьезные проступки, за мелкие же — вира. Насчет того, что мошенничество в особо крупных размерах может сойти за проступок мелкий, у Белбородко были серьезные сомнения. Потому приготовился он застать на Бурьяновом подворье что-то вроде суда Линча, вернее, плачевного финала этого суда, потому что сам суд должен был состояться вчера вечером. Степан спрыгнул с коня и ну ломиться в запертые ворота.