Родина слонов, стр. 23

Жердь подошел к Плешаку, задрал на мертвом ватажнике подол кольчужной рубахи, деловито вспорол брюхо и пустил Колченога в страшную рану:

— Гуляй...

Из нутра раздавалось хлюпанье и чваканье — крыс выгрызал еще не успевшие остыть внутренности.

Прошло совсем немного времени, и ватага, погрузив на Быка мешок с добычей, отправилась в Буевище, а Жердь провел скакуна в поводу вдоль дороги и, очутившись по другую сторону кряжа, поскакал в стан Истомы. Кольчуга Жердя была посечена, в прорехах виднелись окровавленные лоскуты рубахи. Обожравшийся мертвечиной Колченог сидел на плече, вцепившись коготками в кольчужные кольца, и всем своим видом внушал жалость.

— Обоз побили, — крикнул лиходей, подъезжая к стану Истомы.

Крыс заверещал и чуть не сверзился.

— Тати подстерегли в лесу... — вопил Жердь, — кряж повалили... Выродки Любомировы, их там что гнуса на болоте... Лесом ушли. Филина с Плешаком... Моя вина, не уберег! Мне и ответ держать! Не поминайте лихом!

Он развернул коня и помчал прочь от стана, весьма довольный собой... Довольный, потому что рассчитал все верно.

— Куда?! Ополоумел? — заорал кто-то вслед.

— Сгинешь попусту!

Не зря Косорыл рубил его кольчугу, не зря изгваздал рубаху Плешаковой кровью! Поверили! Мол, ушел Жердь от смерти, а потом совесть заела, что мертвых товарищей бросил, рядом с ними костьми не лег... Поверили, но за ним не пошли. Больно надо за княжье добро с любомировскими воями связываться.

Недалеко от кряжа Жердь спешился, подумал, может, отпустить скакуна? Нет, если жеребчик набредет на кого-нибудь из истомовских дружинников, тот может заподозрить неладное.

— Не обессудь, Гнедок! — проговорил Жердь и вогнал меч в бок коня по самую рукоять.

Скакун заржал, вскинулся. Лиходей выдернул клинок, бросил в ножны и, сойдя с большака, зашагал едва приметной тропкой в Буевище.

Когда потянуло дымом, Истома все еще сидел в светлице. Кувшин с ромейским вином заметно опустел, а зелья в мешочке поубавилось. Едкий прогорклый дым казался князю слаще меда. Перед глазами стояла вольница Полянских просторов, лента Днепра, по которой снаряди только ладьи — и иди воевать ромеев. Древлянские леса, топи и неудоби обозревал Истома как бы с высоты птичьего полета. Видел и северные страны; видел, как идут по волнам варяжские драккары, как колышутся на юге степные травы, как мечутся джейраны, спасаясь от стрел охотников, как неспешно бредут караваны по путям халифата, как рушатся твердыни, попранные могучими войсками, как молят о пощаде покоренные правители. И еще видел Истома себя, восседающего на золотом троне на вершине мира, а вокруг простирались завоеванные страны.

— Пора, князь, — вновь появился Ловкач, — уже полыхает вокруг, того и гляди хоромы займутся.

Истома не видел ближника, а видел князь куда как более приятные картины.

— Вот Чернобог его побери, — проворчал ближник, — тащи теперь.

Кряхтя, Ловкач взвалил князя на спину и поволок на двор. Там он кулем перекинул Истому поперек седла и поскакал вон из пылающей крепости. Князь то и дело не в меру свешивался, приходилось подтягивать за рубаху, чтобы не нырнул под копыта.

Скакун Ловкача, не обремененный ношей, бежал заводным. Бежал легко и весело. А вот конь Истомы, на котором скакал ближник, взмылился, хоть тот не особо и гнал. Ловкач с удовольствием подумал, что не зря пожалел своего Гнедка. По такой жарени загубить скакуна ничего не стоит, пусть уж княжий коняга пеной исходит.

Пламя уже пожирало цитадель. Оно вилось по сторожевым башням, лизало настилы для охраны, что изнутри опоясывали стену, жгло постройки. Ловкач подумал, с каким удовольствием он присоединил бы Истому к числу мертвяков, валяющихся на дворе. И, дабы не поддаться искушению, прибавил ходу. Пусть живет князь, не пришло еще время умирать.

Скоро огонь перекинется на посад, пройдется вихрем по Куябу, и на месте города появится темная плешь городища. Только добрый ливень сможет остановить пожар. Ловкач взглянул на небо и ухмыльнулся — дождем и не пахло.

За стенами детинца уже начался переполох. Ловкач не любил этих людей. А за что любить? Что хорошего они ему сделали? Ближник злорадно думал о том, что зря они стараются — все равно огонь переметнется на плетни и избы, сколько ни поливай их водой.

Радуясь, что до него нет никому дела, Ловкач свернул в примыкающий выгон и спешился. У Гнедка в седельной суме имелась крепкая веревка, Ловкач всегда возил ее с собой на тот случай, если скотина мелкая попадется, чтобы можно было приторочить к седлу. Этой-то веревкой Ловкач и привязал князя, как барана. Сел на Гнедка, кинул поводья княжьего коня на луку своего и помчал во весь опор.

«Небось, не развалится, — думал Ловкач о князе, — хоть и намнет бока, зато бросать его не придется, а то займется посад, вдвоем на одном коне недалеко больно ускачешь...»

Бросать князя ближник пока не собирался — покуда жив князь, и Ловкач в силе, хоть уж и не так, как ранее, но все же... А как не станет князя, придется заново себя в дружине утверждать.

Ловкач уже почти добрался до стана, когда внезапно налетел холодный колючий ветер, небо заволокло невесть откуда взявшимися тучами и хлынул проливной дождь. Ближник оглянулся. Пламя, совсем недавно бушевавшее над детинцем, прибило, языки его все еще взметывались, но было ясно, что, если ливень не уймется, крепость устоит.

— Колдовство-о-о! — с ужасом прошептал Ловкач и погнал коней во весь опор, спасаясь от разбушевавшейся стихии.

Глава 4,

в которой Степан Белбородко с удивлением узнает, что пьяному не только море по колено, но и ворожба по плечу

Когда с Горы потянуло дымом, Степан бражничал на Любомировом дворе, и бражничал крепко. Потому на гарь внимания не обратил, и остальные не обратили.

Как говаривал один знакомый по прошлой жизни, «если пьянку нельзя отменить, ее надо возглавить». А отменить ее было ну никак нельзя! Работа нервная, неблагодарная, вот и расслаблялись вой.

Челядь сбилась с ног, подтаскивая хмельное, — Любомир не скупился. Степан решил, что методы у отца-командира довольно-таки дешевые, другими способами следует боевой дух поддерживать и авторитет укреплять. А то от этого духа родной конь под седоком издохнет.

Быстро пустели кувшины, нехитрая снедь — цибуля да вареные яйца — давно уже перекочевала в животы бражников, и молодцы пили, не закусывая. Причем некоторые на спор, кто первый свалится...

Кудряш с Крапивой сидели друг напротив друга и молча вливали в себя дурманящее зелье. Ковшей через десять Крапива ткнулся мордой в стол, и Кудряш победно заорал. Но его радость никто не разделил, потому как остальные — кто похрапывал, кто, пошатываясь, ловил девок, кто молотил собутыльника головой о стол — божью ладонь. Эх, умела бы эта ладонь да в кулак складываться, небось многим бы по хребтине досталось...

Степан безобразий не чинил, воевода все-таки, держался солидно. Вел многомудрый спор с малопьющим по причине шедшего на убыль здоровья Радожем о ведунском ремесле да цедил сильно напоминающий «Жигулевское» хмельной медок.

Радож твердил, что всякие там заговоры от стрелы, копья или другого оружия — сущая дурь. Будто бы знавал Радож воев, кои перед битвой к колдуну наведывались, так им первым головы и сшибали. Степан возражал: заговор заговору рознь, не всякий колдун может огородить клиента от происков бисовой силы. Радож не знал, ни кто такой клиент, ни что за сила такая бисова выискалась, однако же соглашался.

Так вот они и сидели, и за чинной беседой Степан не заметил, как опустела здоровенная кадушка, как челядин притащил еще одну.

Хмель навалился, как медведь на зазевавшегося охотника. Придавил, распластал... А когда Белбородко уж едва дышал, вдруг отпустило.