В исключительных обстоятельствах, стр. 89

ИНТЕРВЬЮ С ОТСТУПЛЕНИЯМИ

К ответственному секретарю редакции Крымов ворвался пулей.

— Есть фитиль! В Москву приехала Аннет Бриссо. Из Парижа, туристка... Для встречи с нашим ученым, Поляковым. Они друзья по французскому Сопротивлению, были в одном отряде маки. Здорово, а? Хочу сделать интервью, как считаете? А?

— Крымов, когда вы перестанете «акать»? Объясните толком — кто такой Поляков?

— Это дядя моего лучшего друга, Васи Крутова... С большой сибирской стройки. Я уже о нем рассказывал... Был в отпуске в Москве, ну и познакомил с дядей. Милейший человек, профессор — микробиолог и лирик. Пишет стихи. Я вам покажу, может, тиснем...

Несмотря на солидную разницу в возрасте, Сергей Крымов и Михаил Петрович Поляков подружились. Журналисту всегда было интересно в его обществе. Крымов не раз бывал у профессора, обладавшего поистине неотразимым обаянием. Журналист любил слушать рассказы этого человека с острым, живым, чуть насмешливым взглядом зеленоватых глаз, с резкими, энергичными движениями рук — на левой было только три пальца: это от войны. После отъезда Васи профессор, старый холостяк, радушно встречал приятеля любимого племянника. Они пили на кухне чай с бутербродами из институтского буфета, затем удалялись в профессорский кабинет, где все стены были заставлены книжными стеллажами. Сутулый, как все, кому приходится подолгу работать за столом, Михаил Петрович, уютно устроившись в старинном кресле, рассказывал любопытные истории из жизни великих бактериологов. Поляков мог часами говорить о покорителях микробов.

Однажды Крымов спросил:

— Михаил Петрович, вы медицину избрали по любви или...

— Или не прошел по конкурсу на филологический в МГУ? Это вас интересует? Так?

— Будем считать, что так.

— Позвольте, молодой человек, сослаться на биографию великого Алмрота Райта. В юности он мечтал приобщиться к музам и чуть было не избрал литературу. Но отсоветовали, убедили: «Если у вас прорежется талант писателя, то опыт медика, знатока жизни и смерти, свидетеля человеческих трагедий и радостей, будет бесценным». Кем был для человечества Алмрот Райт, известно всем. Известны и ухабы, что были на его жизненном пути.

— Полагаю, Михаил Петрович, что и ваша жизнь...

— И в моей жизни ухабов было немало. — Профессор насупился и умолк,

— Я вас слушаю, Михаил Петрович... Только нельзя ли заглянуть в ваши более ранние годы жизни? Мне Вася так много рассказывал и о вас, и о людях земли, взрастившей вас... Ваш племянник прямо влюблен во Владивосток.

— Этот город нельзя не полюбить. Кто жил во Владивостоке не на чемоданах, не отсчитывал, сколько дней по договору осталось до отъезда, тот навсегда прикипел к нему. А сейчас, уж коль в вас так взыграла журналистская любознательность, расскажу о крае нашем, ну и немного о человеке, который вырос в этом краю и с гордостью говорит: «Я с Дальнего Востока».

Профессор поудобнее уселся в свое «вольтеровское» кресло, хлебнул из чашки уже остывший кофе и задумчиво, глядя в потолок, стал рассказывать о Приморье, о Дальнем Востоке.

Теперь он весь во власти эмоций, он там, в далеком и очень близком его сердцу крае моряков и рыбаков.

Говорил профессор негромко, сбивчиво, перескакивал с Золотого Рога на Курилы. И лицо его, обычно невозмутимое, сейчас, когда он рассказывал о родном крае, о прелести по-южному шумливых владивостокских улиц, о морском порте, о заповеднике в океане, богатствах морской и островной фауны и флоры в заливе Петра Великого, лицо его выражало целую гамму чувств: восхищения, гордости и даже тоски и грусти.

Сергей внимательно слушал, и вставала перед ним во всей своей загадочной красе объятая покоем тундра, Вечный огонь на Корабельно-Набережной столицы Приморского края, легендарный «Красный вымпел» — дальневосточная «Аврора», с нее начиналась революция на Дальнем Востоке. Ему слышался гул тихоокеанских волн, набегавших на берег, резкий скрип портовых лебедок и прощальные гудки уходящих в океан лайнеров, рев прибоя и разъяренных секачей на лежбище, рокот птичьих базаров на острове Тюлений.

— Нет, нет! По рассказам, даже самым красочным, все это невозможно представить, мой милый друг. Видеть надо. Мой вам совет. Садитесь в Москве на дальневосточный экспресс, послушайте вагонные байки попутчиков, возвращающихся домой, и через энное количество дней выйдете на перрон уникального вокзала, венчающего самую длинную железнодорожную магистраль — Транссиб. Это о нем Твардовский писал: «...по пояс в гору, как крепость, врезанный вокзал». Просто и точно.

Сергей прервал наступившую паузу.

— Михаил Петрович, расскажите мне о вашей жизни в этом чудесном крае. Признаюсь вам, я хочу писать очерк о Полякове с Дальнего Востока.

— Вот этого делать совсем не следует, — сердито пробормотал Поляков и снова замкнулся в себе.

Крымову пришлось пустить в ход весь, свой журналистский опыт, опыт мастера «интервью с интересным собеседником» (а он был активным поставщиком материалов для этой появившейся в их газете рубрики), чтобы разговорить Полякова. И «разговорил». Возможно, подействовали слова, сказанные в лоб, без обходных троп, возможно, подкупающая непосредственность собеседника.

— Я, Михаил Петрович, хочу попросить вас об одном: рассказывая о своей жизни, бога ради, помните, что я не начальник отдела кадров, а журналист. Мне нужна не анкета, а душевный рассказ о прожитом.

Поляков усмехнулся, покачал головой.

— Однако ж вы настырный малый, как я погляжу.

— Чисто профессиональное, Михаил Петрович.

— Я не думаю, что моя жизнь может заинтересовать профессионального журналиста. Стереотип! Много раз виденное, слышанное, не больше. Ведь вашему брату подавай что-нибудь необыкновенное, из ряда вон выходящее. А моя жизнь до войны текла тихим ручейком. Правда, в нашей семье было и такое, чем по праву можно гордиться. Я имею в виду деда и отца, их жизнь. Мой дед — Самсон Иванович — рабочий судоремонтного завода, был активным участником знаменитого вооруженного восстания во Владивостоке. Эхо 1905 года в Петербурге и Москве!

Царские войска жестоко расправились с восставшими. Самсона Ивановича избили до бесчувствия. Окровавленным, искалеченным он был брошен в тюрьму, где и умер, оставив на мать единственного сына Петра совсем еще мальчишкой. Ему тогда было всего-то одиннадцать лет. Тяжко пришлось без отца. А когда Петр подрос, стал кормильцем, его забрали в солдаты. Как говорили в Приморье, по самые ноздри хлебнул он горестей первой мировой войны. Но пришел и его звездный час. Октябрь семнадцатого! Не посрамил Петр революционных традиций отца. И на штурм Зимнего ходил, и в подавлении кронштадтского мятежа участвовал, и с Колчаком дрался. Кончилась гражданская война, и подался Петр домой. Всю дорогу от Москвы до Владивостока грезил он — как сложится мирная жизнь его. Вспоминал родителей, дом свой, небольшой деревянный, с пышным палисадником, и белые волны горьковатой тенистой черемухи. Волновался за мать, не отличавшуюся здоровьем, с которой судьба разлучила его на долгие годы. Только не дождалась мать своего сыночка. Незадолго до его возвращения умерла, и соседи схоронили ее. Остался Петр один. Пошел на завод, на котором еще дед мой работал. Жить одному стало невмоготу, и тогда решил^- он жениться, без хозяйки дом не дом. Был он собою статен, красив, невест в ту пору было много, мужиков на вес золота ценили. Приглянулась Петру черноглазая красавица с длинной косой, Ольгой звали. Она тоже, как говорится, глаз на него положила. Сыграли свадьбу, а через год она подарила ему сына. Михаилом назвали. Так появился я на свет божий. Детство мое ничем особым не отличалось от других таких же мальчишек. Учился в школе, отличался трудолюбием, усидчивостью. По всем предметам имел хорошие оценки. Но особенно любил биологию. Любовь эту привил мне наш школьный учитель. Я у него занимался в кружке. Это он внушил мне по окончании школы, а окончил я ее с отличными оценками, поступить в Московский университет, и непременно на биологический.