Коридор, стр. 39

Через неделю, когда Вовка пошел получать по свое­му паспорту деньги от Липы, невыспавшаяся, дежурная сегодня, Лайма варила курицу. Хельга и Дайна посапы­вали в палатке. Теперь они купались и загорали мало, те­перь они днем подолгу спали.

– Слышь, Жирный, – неожиданно для себя робким голосом пронес Вовка. – У тебя это… Ты только не бойся… У тебя дед п

12. ИСПОЛНЯЮЩИЙ ОБЯЗАННОСТИ УЧЕНИКА ЧЕРТЕЖНИКА

…Ромка выскочил лифта и чуть не выбил рук Аси Тихоновны щербатое блюдо с холодцом.

– Как дам, сволочь, студнем по башке!.. Ой!.. Рома. Ро-о-омочка, – старуха привалилась к нему тучным ко­лышущимся телом.

Ромка, учуяв, что поминать деда Ася начала уже дав­но, на всякий случай перехватил тяжелое блюдо.

Дверь в квартиру была открыта. Так было всегда, когда в коридоре кто-нибудь умирал, любой мог зайти помянуть. Из дальнего конца коридора навстречу, скосо­бочившись, стремительно шла седая, состарившаяся Ни­на-дурочка. У Нины была болезнь Дауна, хотя ее мать Вера Марковна упорно уверяла коридор, что Нина «не­развита» в результате тяжелых родов.

По привычке Ромка поздоровался с ней, хотя знал, что Нина не понимает. Здоровался он с ней автоматиче­ски, как в детстве говорил «спасибо», узнавая по телефо­ну время.

В квартире стоял ровный застольный гуд.

– Липа! – слезливым голосом позвала Ася. – Ты погляди, кто приехал!..

Липа выскочила кухни, бросилась целовать внука:

– Нету больше нашего дедушки… Нету, Ромочка… Люсенька! Рома приехал… Опоздал наш мальчик!..

В переднюю вышел Лева в черном костюме – раньше у него такого не было, – подождал, пока бывшая теща отпустит внука.

– Что ж ты раньше-то?..

– С билетами напряженка… – пробормотал Ром­ка, – не успел…

Из комнаты выскользнул кот, потерся о ногу Ромки.

– Котяра…

Комната была заставлена столами. Зеркало над ко­модом рядом с портретом Марьи Михайловны было за­вешено темным платком, и зеркальная дверка шкафа – тоже. Окна были открыты настежь, за окном тарахтел молкомбинат. К фотографиям родственников над теле­вором прибавилась еще одна – дедова, молодая, в оч­ках без диоптрий и булавкой, протыкающей воротничок сорочки у кадыка.

Поминки шли давно – гости были не свежие: мужчи­ны без пиджаков, женщины обмахивались кто чем.

– Мой сын! Сын приехал! – Голос у мамы был звон­кий, веселый. Она пробралась к нему между стульями, обняла, привстав на цыпочки. – Какой огромный! Как загорел! Да ты же красавец! Нет, ну он же красавец, то­варищи! Ален Делон! Ну, правда, Левик? – она обер­нулась за поддержкой к бывшему мужу. – Как тебе нра­вится наш сын…

– Ну, ладно, мам… – промямлил Ромка. – Здрав­ствуйте.

– Отпустили ребенка одного… – забубнила Липа, усаживая внука рядом с собой. – Кушай, Ромочка. Ты руки вымыл?

Мама вроде не постарела. Только покрашена была как-то странно: вся голова темно-коричневая, а спереди большой седой клок. «Красиво», – отметил Ромка.

– …Лева должен был взять отпуск и поехать с ре­бенком, – объясняла кому-то Липа. – Раз берешь на себя ответственность… – И осеклась.

Липа забыла, что Лева ей не зять, а бывший зять, и Ромка уже не ребенок; что у Левы своя жнь, а у ее до­чери Люси – своя. Кроме того, Липа забыла, что внук исключен школы с оставлением на второй год и ни о каком отдыхе на море не должно быть и речи, что внук убежал на море своевольно, без родительского благосло­вения.

Но не забыла Липа главного: что Лева недавно пе­решел работать в Моссовет и в скором времени должен получить двухкомнатную квартиру на себя и на Ромку, о чем она, разумеется, хотела поставить в вестность дочь на Сахалине. А тут как раз умер дед, и Липа заказала разговор с Люсей. Люся сказала, что страшно пережи­вает смерть папы, и все равно – получить отпуск на по­хороны невозможно.

Но Липа знала свою дочь. В конце телефонного раз­говора она, как бы невзначай, сообщила Люсе об ме­нениях в Левиной жни. Люся сказала, что это ее со­вершенно не интересует, и вылетела в тот же день.

Ромка высматривал, кто пришел1 покивал бабушке Шуре, дедушке Саше, тете Оле. Дуся-лифтерша сидела зажатая по иронии судьбы с двух сторон своими врага­ми – Верой Марковной и Ефимом Зиновьевичем. Время от времени Вера Марковна выходила в коридор прове­рить Нину.

Были племянники деда с женами, один них зам-министра чего-то не очень главного, куда входят бани, прачечные, металлоремонт… Был дедов двоюродный брат, полуглухой клепальщик Тейкова, впервые за многие годы выбравшийся в Москву.

Рядом с бабушкой Шурой сидела гордая тем, что ее позвали, Грыжа. Она последние годы зачастила к Липе раскладывать пасьянс и смотреть телев У себя Гры­жа телевор не смотрела, экономя глаза и электро­энергию, и вечером вообще старалась света не включать. Грыжа консультировалась с Липой по всем вопросам, требующим образованности: куда написать, чтобы поста­вили ванну, где получить пропуск на ближайшее рожде­ство в Елоховский собор, потому что к своей соседке по квартире Дуське-колдунье обращаться за религиозной помощью не желала и даже написала в Елоховский собор анонимку, обвиняя Дуську в том, что она в бога не ве­рит, потому что ворует творог на молочной кухне у детей и продает его жильцам дома. Липа звала Грыжу «Ната­ша», а та ее уважительно «Липа Михайловна», хотя бы­ла старше Липы на восемь лет. Грыжа очень интересно говорила, как бы немножко подвывала, и Ромка часто не мог разобрать, плачет Грыжа, когда говорит, или смеет­ся. Тем более что в том и другом случае Грыжа вытирала глаза концом косынки. А грыжей своей, за которую по­лучила прозвище, очень гордилась, обращала на нее при случае внимание слушателей и расстаться с ней не хо­тела.

– О-ой, – причитала она, поглаживая жующего Ром­ку по спине, – о-ой, какой приехал-то… Весь черный и с тела спал, один нос остался… Что делается-то, что дела­ется…

Встал двоюродный брат деда дядя Володя.

– Товарищи! – выкрикнул он. – Сегодня мы прос­тились с Георгием Петровичем Бадрецовым-Степановым! Георгий Петрович был замечательным человеком, передо­вым проводственником, активным общественником, прекрасным семьянином…

Таня сдавленно вздохнула и закатила глаза.

– …Прошу выпить за светлую его память и почтить его минутой молчания. Сперва выпить. Спи спокойно, Горенька. Земля тебе пухом.

Ровный гуд застолья смолк, в тишине отчетливо про­резался громкий от возбуждения Люсин голос:

– …Актриса! Лицедейка она, ваша Борисова!.. …Люди подходили. С каждым новым гостем Липа за­ново принималась плакать. Пришел Вовка Синяк. Он был такой огромный, такой усатый, что Липа, поколебав­шись, налила ему водки.

Ромка особо не переживал, он еще не мог привык­нуть к мысли, что деда больше совсем нет: как будто в баню ушел или на уголок за хлебом… Да и обстановка не способствовала грусти. Только в конце поминок он вдруг понял, что деда больше никогда не увидит, и вспомнил, как дед спокойно обсуждал свою будущую смерть: «Главное, чтобы в больнице помереть. Там у них это все налажено. А помереть чего… Ничего особенного. Станиславский помер, Горький помер, Немирович-Дан­ченко помер, – вон какие люди, а я-то, господи…» И ма­хал при этом рукой…

– …Конечно, не успела бы! – Люсин голос опять вырвался общего негромкого гула. – Савельев позво­нил в обком, и они задержали рейс на десять минут…

– Люсенька, позволь мне пару слов. – В дальнем углу встал Митя Малышев, небольшой сморщенный ста­ричок, старинный дедов друг. – Вот мы ведь с Егоруш­кой-то мещан происходим. Из самых обыкновенных слободских мещан. Посадский люд, как говорили в ста­рину… И были мы оба конторщиками – соломенные шля­пы и штиблеты со скрипом. Не очень серьезно, если го­ворить правду, начиналась наша жнь…

– Что ты такое говоришь, Дмитрий? – всполошилась Липа. – Георгий был главным бухгалтером Московского электролампового завода, крупнейшего в стране…

– Да я, Липочка, не об этом, – застучал себя в грудь маленьким кулачком Митя Малышев. – Я сказать хо­тел: какой добрый человек был Простой человек. И некапрный. Ты зря, Лип, обижаешься. Дай-ка я тебя поцелую…