Гонители, стр. 97
Старчески шаркая ногами, отец подошел к лачуге, кряхтя и охая, сел у дверей на обрубок дерева.
– Фатима, тебя потеряют. Иди.
Он сел к ним спиной. На макушке сквозь волосы просвечивала розоватая плешина, бурая шея с глубокой ложбиной была изрезана морщинами.
– Не бросай моего отца, Фатима. Пусть он будет всегда рядом с тобой, – прошептал Захарий.
– Постараюсь. – Она встала, потянулась к нему, неловко ткнулась губами в его щеку. – Я буду тебя ждать.
Ее глаза были сухими, все черты лица отвердели. Пошла по дорожке, заворачивая за персиковое дерево, оглянулась, помахала рукой и побежала.
Скрипнула, потом хлопнула дверь в стене, и все смолкло. Над ленивой водой арыка жужжали мухи. Мохнатый шмель ползал по лепесткам розы. Палило горячее солнце, и от земли несло сырым теплом. Жизнь шла своим чередом, равнодушная к счастью и несчастью.
Глава 11
В шатре хана было много нойонов: собрались послушать Махмуда. Он шел сюда с трепетным сердцем. Что рассказать? Что утаить для своего блага?
Ответное послание хорезмшаха хан принял в свои руки, разрезал шелковый шнур, скрепленный печатью, развернул свиток и подал Махмуду.
– Прочти и переведи.
Послание было сдержанным. В нем не было клятвенных заверений в дружбе, но не было и ни единого вызывающего слова. Хорезмшах будет покровительствовать торговле и охранять караванные дороги в своих владениях, то же самое сделает, как он надеется, и великий хан.
Хан снова взял послание, посмотрел на вязь строк, спросил нойонов:
– Ну, что вы думаете об этом?
– Хитер шах, – сказал один.
Другой с ним не согласился:
– Не хитрый – трусливый. Великий хан назвал его сыном, и он смолчал.
– Великого Чингисхана теперь все боятся! – горделиво добавил третий.
И, угождая хану, нойоны принялись хвастливо говорить о доблести своих воинов, посмеиваться над шахом. Хан слушал их как будто благосклонно, но, когда поток похвальбы чуть поубавился, сказал:
– Сейчас вы похожи на сорок, стрекочущих над спящим тигром.
Принижающий врага сам унижен будет. У шаха, не забывайте, четыреста тысяч воинов.
– У Алтан-хана было больше, – сказал Джэбэ.
Ему хан не ответил, повернулся к Боорчу:
– Я, кажется, не слышал твоего голоса…
– Великий хан, я думаю, что ответ шаха – ответ разумного человека. Не вижу в нем хитрости или трусости. Ему выгодна торговля? А нам? Из владений сартаулов в земли китайцев и обратно потекут рекой товары. Потекут через наши степи, великий хан. А тот, кто сидит у реки, не умрет от жажды.
Его не замедлил поддержать Елюй Чу-цай:
– Мудры твои слова, нойон. Торговля вдохнет жизнь в разрушенные города за Великой стеной. Города и селения станут платить тебе налоги, и твоя сокровищница наполнится золотом, драгоценностями.
Им, как и Джэбэ, хан тоже не ответил. Он велел Махмуду рассказать, как шах принял его послание. Махмуд, рассказывая, не упускал ни одной мелочи, невольно оттягивал время, когда надо будет умолчать или признаться о ночном разговоре с шахом. Служить шаху он не будет. Это решил еще в Бухаре, после тайной встречи с купцами, так ловко устроенной Захиром. Все купечество владений хорезмшаха, торгующее с Востоком, хотело того или нет, оказалось слугой двух господ – Мухаммеда и Чингисхана. Было бы лучше, если бы хозяин был один. Было бы хорошо, если бы им стал опора веры шах Хорезма. Но для этого ему надо победить хана, чего он сделать не сможет: он враждует с матерью, с кыпчаками, его боятся и потому не любят имамы, его ненавидят жители недавно захваченных владений и усмиренных городов, его государство рыхло, как комок творога… Кто думает о будущем, тому с шахом не по пути. Так рассуждали купцы, тайные доброжелатели хана. Так стал думать и Махмуд, и его душа перед ханом была чиста. Но кто скажет, как все может повернуться…
Сколько Махмуд ни разбавлял свой рассказ пустыми словами, он подошел к концу. А главного так и не решился сказать.
– Ты не упустил слов о том, что я буду смотреть на шаха как на своего сына? – спросил хан.
– Аллах тому свидетель, все твои бесценные слова передал!
– И что же шах?
– Он дернулся на своем троне так, будто ему подпустили колючку. И все лицо перекосилось, будто под нос сунули жабу. Вот таким стал. – Махмуд скосоротился, закатил глаза под лоб, вызвав смех нойонов.
– И ничего не сказал? – Глаза у хана как лед на изломе, и седеющие усы начинают топыриться.
Махмуду вдруг пришло в голову, что тайные доброжелатели хана есть не только среди мусульманских купцов. Они могут быть даже и среди эмиров шаха. Что, если уже все донесли? Он обомлел. И еще не знал, как и что будет говорить, полез в заветный мешочек, достал алмаз.
– Посмотри на это, великий хан. При своих людях шах Мухаммед не сказал ни слова. А потом призвал меня к себе, обо всем расспрашивал. И этот камень дал. За что? Чтобы я обо всем доносил ему. Был его соглядатаем. Дорог этот камень. Но твое благоволение, великий владыка вселенной, для меня, твоего недостойного раба, дороже целой шапки таких камней, целой повозки золота и всех жемчугов мира…
Хан взял алмаз и, пока Махмуд рассказывал о ночном разговоре с шахом, катал его по широкой ладони – трепетную, негаснущую искру. Махмуд старательно припоминал каждое слово, ничего не пропустил, не скрыл.
Говорил долго, боясь остановиться. Лицо хана оставалось непроницаемым.
Когда Махмуд замолчал, хан протянул ему алмаз.
– Он твой. Ты поступил как и подобает верному слуге.
– О, справедливейший из владык…
Хан не дал ему излить свою безмерную радость. Двинул рукой – молчи, медленно обвел взглядом лица нойонов.
– Шах хочет торговать. Похвальное желание. Мы отправим в его владения караван. Вы, мои близкие люди, подберите из своих нукеров по два-три знающих и способных человека. Дайте им серебра и золота, товаров, пусть продают и покупают. – Усмешливо покосился на Боорчу. – Попробуем пить из полноводной реки торговли. Но по дороге в сартаульские города пусть хорошо примечают, где перевалы, где хорошие водопои и пастбища, где броды – не через реки торговли, а просто через реки. И в городах наши люди должны уметь видеть, слышать и нужное слово сказать… Этот караван пойдет в ближние к нам города. Как только он возвратится, ты, Махмуд, поведешь второй, подальше.
– С этим я не иду?
– Ты будешь готовиться к другому. Твое дело будет потруднее.
– Но, величайший владыка, – да наградит тебя аллах долгой жизнью, кошелек купца наполняет дорога. Я могу остаться, но свой кошелек и свои товары пошлю с верным мне человеком. Он будет и всем полезен. Знает языки, обычаи.
– Посылай.
Караван собрался огромный. Еще никогда не уходил из степей такой караван. Четыре с половиной сотни человек на лошадях, больше тысячи вьючных верблюдов. Махмуд нагрузил китайским шелком двух верблюдов. Захиру сказал:
– Тебе я верю, как брату. Возвратишься, все хорошо исполнив, – отпущу на волю. Мало того, – чем дороже ты продашь, тем выгоднее будет для тебя.
Из десяти динаров прибыли один – твой. Согласен?
– У раба согласия не спрашивают.
– Пока ты раб. Со временем, думаю, станешь моим помощником. Ты мне нужен. Я заметил: с тех пор, как купил тебя, мои дела, слава аллаху, идут хорошо.
– А как же моя воля?
– Воля будет, Захир. Я от своих слов не отступаю. Купцы честные люди.
Но ты сам не захочешь уходить от меня. Зазвенят в твоем кошельке золотые динары, захочется добавить еще… А без меня ты не много добавишь. Люди, Захир, как верблюды в караване, один за другим идут, хотя и не привязаны друг к другу.
– Я хочу домой, хозяин. Не буду я тебе помощником. Сразу говорю.
– Ну что тебе твой дом? Где живется лучше, там и дом… Вы остановитесь в Отраре. Там найди Данишменд-хаджиба. Передашь ему мое письмо. Смотри только, не попадись…
…Идут верблюды, горделиво задрав маленькие головы. Томительна дальняя дорога. Сиди с утра до вечера в седле, зевая от скуки, смотри на степь, на голые сопки… Махмуд говорит: «Что тебе дом?» Купец, видно, заболтался по белу свету до того, что перестал различать родное и чужое.