Хлеб с ветчиной, стр. 59

Предвидя свое будущее, я частенько посещал район притонов и ночлежек, дабы быть готовым. Меня воротило от того, что я там наблюдал. В обитателях «дна», и в мужчинах, и в женщинах, не было ни отваги, ни куражу. Они жаждали того же, что и все остальные. Встречались там и явные психи, которые беспрепятственно разгуливали по улицам. Примечательная вещь — на пиках нищеты и богатства сумасшедшим часто позволяется обретаться совершенно свободно. Я и сам был не совсем нормален. С раннего детства я ощущал в себе что-то странное. Мне казалось, что я обречен быть убийцей, банковским грабителем, святым, насильником, монахом, отшельником. Мне нужно было какое-нибудь изолированное место, где бы я мог уединиться. Эта помойка вызывала отвращение. Тусклая жизнь нормального, среднего человека хуже, чем смерть. И казалось, что не существует никакой возможной альтернативы. Образование — просто обман. То нехитрое обучение, которое я позволил себе, сделало меня более подозрительным. Кто такие доктора, юристы, ученые? Это люди, которые добровольно лишили себя свободы думать и поступать как личности. Я вернулся в свою лачугу и откупорил бутылку.

Я сидел, пил и думал о самоубийстве. Но я чувствовал странную любовь к своему телу, к своей жизни. Покрытые рубцами и шрамами, они все же были моими. Я посматривал в зеркало и ухмылялся: если уж уходить, так с музыкой — прихватить с собой восемь или десять, или двадцать…

Был субботний декабрьский вечер. Я сидел в комнате и пил более обыкновенного, зажигая сигарету за сигаретой и думая о девушках, о городе, о работе, о грядущем. Мне было совсем не по душе то, что я видел впереди. Я не был ни мизантропом, ни женоненавистником, но мне нравилось одиночество. Хорошо сидеть себе где-нибудь в закутке, курить и попивать. Я всегда был лучшей компанией самому себе.

Туг я услышал радио в соседней комнате. Парень врубил его на полную громкость. Лилась отвратительная слащавая песенка о любви.

— Эй, приятель! — заорал я. — Сделай потише!

Никакого ответа.

Я заколотил по стене.

— Я СКАЗАЛ, СДЕЛАЙ ПОТИШЕ ЭТУ ХУЙНЮ!

Громкость не изменилась.

Я вышел в коридор и подошел к соседней двери. Я был в трусах. От моего удара ногой дверь с треском распахнулась. На кровати старый толстый мужик ебал немолодую жирную бабенку. Горел огарок свечи. Мужик был сверху. Он остановился, повернул голову и посмотрел на меня. Тут же из-под него выглянула и она. Гнездышко было очень мило украшено шторами и небольшим гобеленом.

— Ох, извините…

Я закрыл дверь и ретировался в свою комнату. Я чувствовал себя ужасно. Бедные имеют право ебаться так, как им заблагорассудится. Секс, выпивка и, может быть, любовь — это все, что они имеют.

Я откинулся на своей раскладушке и налил вина. Дверь оставалась открытой. Сквозь нее вместе с лунным светом в комнату проникали звуки города: игровые автоматы, автомобили, проклятия, лай собак, радио… Мы все варимся в одном большом чане с дерьмом. И нет избавления. Мы вместе сходим с круга.

Небольшая кошечка приостановилась у двери и заглянула в комнату Глаза ее, освещенные луной, горели, как огонь. Чудесные глаза.

— Заходи, киса…

Я протянул руку, как если бы в ней был корм.

— Кис-кис-кис…

Кошка отвернулась и ушла.

Радио в соседней комнате смолкло.

Я допил вино и вышел в коридор, по-прежнему в трусах. Я подтянул их, поправил яйца и подошел к соседской двери. Замок был сломан, и дверь была чем-то подперта, вероятно, стулом.

Я негромко постучал.

Никакого ответа.

Я постучал еще раз.

Что-то зашевелилось. Затем дверь открылась.

Мужичок устало смотрел на меня. На его лице крупными складками висела печаль. От него только и остались-то что брови, усы да два печальных глаза.

— Извините, — сказал я, — ради Бога простите меня за то, что я наделал. Не заглянете ко мне со своей девушкой на пару стаканчиков?

— Нет.

— Может, принести вам чего-нибудь выпить?

— Не надо, — сказал он, — оставьте, пожалуйста, нас в покое. И закрыл дверь.

Я проснулся в наитяжелейшем похмелье. Обычно я спал до полудня. В этот день не спалось. Я оделся, дошел до ванной в главном здании и совершил там свой утренний туалет. Потом я поднялся по аллее на скалу, а оттуда по лестнице спустился на улицу. Воскресенье — наихудший из всех проклятущих дней. Я шел по Мэйн-стрит мимо баров. Ночные бабочки сидели около входов, задрав высоко юбки и покачивая туфлями на высоких каблуках.

— Эй, милый, заходи!

Мэйн-стрит, Пятая-Ист, Банкер-Хилл — клоаки Америки. Идти было некуда. Я зашел в зал игровых автоматов. Поглазел на игры. Желания играть не было. И тут за пинкбол-автоматом я увидел морского пехотинца. Его руки так охватывали бока автомата, будто он пытался членом заслать шар в цель. Я подошел к нему и сграбастал за воротник и ремень.

— Беккер, я требую матч-реванш!

Я отпустил его, и он повернулся.

— Нет, не получится, — сказал он.

— Два из трех!

— Да брось ты. Пойдем, я куплю тебе выпить. Мы вышли из зала и пошли вниз по Мэйн-стрит. Бабочка из одного бара закричала:

— Эй, морпех, давай сюда! Беккер остановился.

— Я зайду, — сказал он.

— Не надо, — сказал я, — это же наебка.

— Я только что получил жалованье.

— Ты чего, не знаешь? Этим девкам наливают чай, а твое пойло разбавляют. Цены — двойные, и ты никогда потом не увидишь ее.

— Я зайду.

Беккер вошел в бар. Один из наилучших неопубликованных авторов Америки, экипированный на убийство и на смерть. Я последовал за ним. Он подошел к одной из девиц и заговорил с ней. Она подтянула юбку, качнула высоким каблуком и засмеялась. Они прошли в кабину в углу зала. Бармен вышел из-за стойки принять заказ. Другая девица в баре посмотрела на меня.

— Эй, дорогуша, не хочешь поиграть?

— Ну, только если это — моя игра.

— Ты что, испугался или больной?

— И то, и другое, — ответил я.

Между нами сидел парень, его голова покоилась на стойке рядом с пустым бумажником. Когда он проснется и начнет жаловаться, бармен или просто вышвырнет его, или сдаст полиции.

Обслужив Беккера с девицей, бармен возвратился за стойку и подошел ко мне.

— Слушаю?

— Ничего не надо.

— Да? А чего ты тогда пришел?

— Я жду моего друга, — кивнул я в сторону кабины.

— Если ты сидишь здесь, значит должен пить.

— Ладно. Воды тогда.

Бармен отошел и вернулся со стаканом воды.

— Четвертак.

Я заплатил.

Девушка в баре заметила:

— Он больной и испуганный.

Бармен ничего не ответил. Беккер махнул ему, и тот опять отправился принимать заказ.

Девушка посмотрела на меня.

— А что это ты не в форме?

— Мне не нравится одеваться, как все.

— А каких-нибудь других причин нет?

— Другие причины — это мое собственное дело.

— Да пошел ты! — сказала она. Бармен возвратился.

— Тебе нужна еще порция.

— Неси, — сказал я и заслал ему по стойке еще четвертак.

Потом мы с Беккером фланировали по Мэйн-стрит.

— Ну как прошло? — спросил я.

— За стол плюс два напитка — тридцать два бакса.

— Е-мое! Я мог бы нить две недели на эти деньги.

— Она дрочила у меня под столом.

— А что она говорила?

— Ничего. Только дрочила.

— Я бы лучше сам себе подрочил и сохранил тридцать два доллара.

— Она была так красива…

— Боже правый! Я иду в ногу с полным идиотом.

— Когда-нибудь я опишу все это. На библиотечных полках появится: Беккер. «Путаны тоже люди, им нужна помощь».

— Ты слишком много болтаешь о писательстве, — сказал я.

Около автовокзала мы зашли в еще один бар. Место было тихое. Владелец бара и пять-шесть пассажиров, все мужчины. Мы с Беккером сели.

— Я плачу, — сказал Беккер.

— Пива.

Беккер заказал две бутылки Истсайда и посмотрел на меня.

— Давай с нами в морпех, будь мужчиной.