Хлеб с ветчиной, стр. 31

— Будет лучше, если здесь найдется достаточное количество виски для меня, в противном случае я разнесу это заведение в щепки! — произнес барон.

Барон продолжал совершать свои чудеса. Уже половина тетради была заполнена приключениями барона фон Химмлина. Я чувствовал прилив бодрости, страницу за страницей выписывая своего героя. Человеку нужно, чтобы кто-нибудь был рядом. Если никого нет, его нужно создать, создать таким, каким должен быть человек. Это не фантазии и не обман. Фантазия и обман — жить без такого барона на примете.

Повязка оказалась не бесполезной. Наконец-то лос-анджелесская окружная больница отличилась. Фурункулы подсохли. Не исчезли, но слегка затянулись. Правда, появились еще несколько свежих и стали нарывать. Так что пришлось их вскрыть, обработать и забинтовать меня снова.

Мои сеансы по бурению прыщей были бесконечны. Тридцать два, тридцать три, тридцать восемь… Страха перед ними уже не было. Ни капли. Сначала теплилась злость. Но и злость прошла. Не получилось и примирения с собственной участью. Что же осталось? Только отвращение. Отвращение к самому себе, что это произошло именно со мной. Отвращение к врачам, которые не могли ничего сделать. Они были беспомощны, и я был беспомощен, с той лишь разницей, что я — жертва. Доктора хотя бы могли прийти домой и забыть обо всем, я же всегда и везде оставался при своем лице.

Но и в моей жизни произошли изменения. Мой отец нашел работу. Он выдержал экзамен в лос-анджелесском окружном музее и получил должность охранника. На экзаменах отец отличился. Он любил математику и историю. Наконец-то он заимел реальное место, куда мог уезжать каждое утро. Было всего три вакансии на должность охранника, и одну из них получил мой отец. В окружной больнице как-то прознали, что теперь не оба мои родители безработные, а значит, могут обратиться и в платную больницу И в один прекрасный день мисс Аккерман сказала:

— Генри, сегодня у тебя последняя обработка. Я буду скучать.

— Ой, не шутите так, — ответил я. — Вы будете скучать по мне так же, как я буду скучать по электрической игле!

Но в тот день она вела себя очень странно. Ее большие глаза были влажными, и я слышал, как она хлюпала носом. Одна из сестер спросила ее:

— Дженис, что с тобой?

— Ничего. Все в порядке.

Бедняжка мисс Аккерман. Мне было пятнадцать, я был покрыт фурункулами и любил ее. Мы оба были не способны что-либо предпринять.

— Ну что ж, — бубнила мисс Аккерман, — это твоя последняя обработка ультрафиолетом. Ложись на живот.

— Я теперь знаю ваше имя, — сказал я. — Дженис. Красивое имя. Прямо как вы.

— Ой, заткнись, — отрезала она и вышла.

Мы увиделись снова через две минуты, когда машина зазвенела и отключилась. Я перевернулся, Дженис выставила время, включила аппарат и вышла из кабинета. Больше я ее никогда не видел.

Мой отец не верил платным докторам.

— Ты мочишься в их пробирку, они берут с тебя деньги и уезжают к своим женам в Беверли Хиллз, — говорил он всем.

Но однажды он все же послал меня к одному платному доктору. У него была голова точь-в-точь как баскетбольный мяч, только с двумя маленькими глазками, и изо рта страшно воняло. Мне не нравился мой отец, но и доктор был ненамного лучше. Он посоветовал мне не есть жареную пищу и пить морковный сок. Вот так вот.

Отец сообщил, что со следующего семестра я снова пойду в школу.

— Я подставляю свою жопу, предотвращая грабежи. Вчера какой-то нигер разбил стекло на стенде и украл несколько редких монет. Но я поймал ублюдка. Он пытался вырываться, и мы вместе скатились по лестнице вниз. Я держал его, пока не подоспели остальные охранники. Каждый день я рискую своей жизнью. Почему ты должен целыми днями просиживать штаны, ничего не делая? Я хочу, чтобы ты был инженером. А как ты можешь стать инженером, когда я нахожу у тебя тетрадь с рисунками баб, у которых юбки задраны до самого пупка? И это все, на что ты способен? Ну, почему ты не рисуешь цветы, горы или океан? Все — ты возвращаешься в школу!

Я пил морковный сок и ждал зачисления в школу. Пропустил я только один семестр. Болезнь не излечивалась, но фурункулы были уже не такие страшные и омерзительные.

— Ты знаешь, во сколько мне обходится этот морковный сок? Один час моего рабочего дня уходит на твой чертов сок!

Я записался в публичную библиотеку Ла Сайнидж, и мне выдали читательский билет. Библиотека располагалась на Вест-Адамс, рядом со старой церковью. Это была очень маленькая библиотека всего с одной библиотекаршей. Классная женщина — лет 38 с чисто белыми волосами, затянутыми на затылке в узел. У нее был острый нос и темно-зеленые глаза за элегантным пенсне. Я подозревал, что она знает все на свете.

Я бродил по библиотеке, рассматривая корешки и снимая с полок книгу за книгой. Но все они были нудными и безжизненными. Бесконечные страницы, заполненные словами, которые ничего не говорили. А если и говорили, то так долго и тускло, что к тому времени, когда желаемое наконец-то высказывалось, вы уже были слишком утомлены, чтобы воспринимать что-либо. Я терзал книгу за книгой. Несомненно, среди всей этой армады книг была одна-единственная моя.

Каждый день приходил я в эту библиотеку на Вест-Адамс, где была моя библиотекарша — строгая, непогрешимая и безмолвная. Я продолжал ворошить книги на полках. И первая настоящая книга, которую я обнаружил, была книга Эптона Синклера. Его предложения были просты и сердиты. В его письме чувствовался гнев. Он рассказывал о чикагских бойнях — прямо и откровенно. За ним я откопал другого автора по имени — Льюис Синклер, книга называлась «Главная улица». Этот Синклер тоже сдирал с людей шелуху лжи и лицемерия, которой они прикрывались. Но ему, на мой взгляд, недоставало страсти.

Каждый свободный вечер я приходил в библиотеку и продолжал свои поиски.

Гуляя как-то по библиотеке и кидая скрытые взгляды на библиотекаршу, я наткнулся на книгу с интригующим названием «Поклонение дереву и камню». Звучало здорово, потому что именно этим мы все и занимались. Наконец-то немного огня! Я открыл книгу, автор — Джозефин Лоуренс. Женщина. Нормально. Любой мог докопаться до истины, было бы желание. Я начал читать, но книга оказалась такой же, как и многие другие: холодной, невразумительной и скучной. Пришлось поставить ее на место и попутно прихватить рядом стоящий томик — снова Лоуренс, но другой — Дэвид Герберт. Я открыл книгу на первой попавшейся странице и стал читать. В ней рассказывалось о человеке, который играл на фортепиано. Поначалу все казалось сплошной липой, но я продолжал читать. Человек за фортепиано был болен. В его сознании существовали мысли — странные и мрачные. Строчки на странице располагались с нарастающим напряжением, почти как крики того мужчины в больнице, но только это звучало не как: «Джой, где ты?», а скорее: «Джой, где хоть кто-нибудь?» Таков был нерв Лоуренса, его кровавые строки. Я никогда не слышал о нем. Почему скрывали его существование? Отчего не афишировали?

Я прочитывал по книге в день. Я осилил всего Д. Г. Лоуренса в библиотеке. Моя библиотекарша стала с любопытством поглядывать на меня, когда я подходил на контроль с книгами.

— Что сегодня? — спрашивала она.

И всегда это звучало так мило, что у меня возникало чувство, будто я уже переспал с нею. Книги Д. Г. вывели меня на других авторов. Я познакомился с Г. Д. — поэтессой. С Хаксли, самым молодым из Хакслей, другом Лоуренса. Одна книга влекла за собой следующую. Разрастающийся снежный ком обрушился на меня и увлек за собой. Дос Пассос был неплох, но все же не то. Его трилогия о США заняла у меня не более одного дня. Драйзер не сработал. Шервуд Андерсон — да. И, наконец, Хемингуэй — захватывающий, волнующий, убивающий и возрождающий! Вот он знал, как строить строку. Это был восторг. Его слова не казались немощными и глупыми, наоборот, его слова могли встряхнуть, перевернуть, взорвать ваше сознание. Когда вы читали эти слова и отдавались их волшебному очарованию, вы могли жить без боли, без надежды, не обращая внимания на то, что происходило с вами и вокруг вас.