Хлеб с ветчиной, стр. 25

После этого случая мы уже больше никогда не видели ни Пита, ни Лили. Черт его знает, что с ними сталось. Плешивый и я получили по 1000 «неудов» на брата. Это дало мне возможность перехватить лидерство у Мангейлора со счетом 1100:500. Нечего было и думать, что мне удастся отработать все «неуды». Я оставался в школе Джастин на всю жизнь. И, естественно, мои родители были проинформированы.

— Вперед, — скомандовал мой отец, и я шагнул в ванную. Закрыв за нами дверь, он снял с крючка ремень.

— Спускай штаны и трусы.

Я и глазом не моргнул. Тогда он сам расстегнул ремень на моих штанах, пуговицы на поясе и одним рывком сдернул штаны на пол. Затем стянул и трусы. Ремень припечатался к моей жопе. Опять тот же самый резкий звук и та же боль.

— Ты что, решил загнать в гроб свою мать?! — прокричал отец и снова ударил.

И снова хлопок и боль. Но слезы не шли. Глаза мои были непривычно сухи. Я обдумывал способ убийства своего отца. Через пару лет я бы смог просто забить его насмерть, но я хотел отделаться от него уже сейчас. Он — чужак. Просто взял и усыновил меня. Еще удар. Я по-прежнему чувствовал боль, но страх ушел. Ремень терзал мои ягодицы, но ванная комната не исчезала. Я все видел отчетливо. Наверное, отец почувствовал эти изменения во мне, потому что он стал хлестать меня все сильнее и сильнее. Но чем больше он усердствовал, тем меньше это беспокоило меня. Он был жалок и беспомощен в своей ярости. Что-то произошло, и ситуация изменилась в корне. Он остановился, повесил ремень на крючок и, тяжело дыша, пошел к двери. Я обернулся.

— Эй, — окликнул его я, — можешь ударить еще пару раз, если от этого тебе станет легче.

— Не смей говорить со мной в таком тоне! — сказал отец.

Я смотрел на него в упор. Я видел складки дряблой плоти под подбородком и вокруг шеи, морщины и щербины по всему лицу. Розовая пудра уже не могла скрыть подступающей старости. Майка топорщилась на его свисающем животе. В глазах уж больше не было свирепости. Отец не выдержал моего взгляда и потупился. Да, что-то произошло. И все вещи, окружающие нас, знали об этом: и полотенца, и душевая занавеска, и зеркало, и ванна, и унитаз. Отец повернулся и вышел. Знал и он. Больше Генри-старший не порол меня.

28

Учеба в школе Джастин пролетела довольно быстро. Где-то в конце восьмого класса, начале девятого у меня воспалились сальные железы. У многих парней моего возраста появлялись прыщи, но не столько и не такие, как у меня. Это было чудовищно. Самый тяжелый случай в городе. Прыщи и фурункулы кучно усыпали мое лицо, спину и частично грудь. А случилось это как раз в тот момент, когда меня стали принимать за крутого парня, и я даже претендовал на лидерство. Да я был вроде, как и крутой, но не совсем. Я всегда отстранялся от всех и наблюдал за людьми со стороны. Что-то вроде театра — они были на сцене, а я одинокий зритель. Вот и с девчонками то же самое: у меня и так всегда были с ними проблемы, а с гнойной рожей они становились и вовсе вне досягаемости. А как они были прекрасны — их платьица, их волосы, их глаза, их движения и позы. Я думаю, будь у меня возможность просто гулять с одной из них но улице, болтать о всякой всячине, я бы тогда чувствовал себя намного лучше.

Было еще кое-что, что беспрерывно доставляло мне проблемы. Большинство учителей не доверяли мне, многие откровенно не любили, особенно учителя-женщины. Я никогда не перечил им, но они утверждали, что я это делал «всем своим видом», тем, как я, сгорбившись, сидел на своем месте; своей «интонацией голоса» и «глумливой усмешкой». Но я не делал этого сознательно. Меня часто выставляли за дверь во время урока или отправляли в кабинет директора. Директор всегда поступал со мной так: в его кабинете была кабина с телефоном, и он закрывал меня в ней. Много часов провел я в этой кабине. Единственное, что можно было найти в ней — это Женский домашний журнал. Тонко просчитанная пытка. Так или иначе, я вынужден был читать его. Я штудировал номер за номером в надежде узнать что-нибудь о женщинах.

Ко времени выпуска из школы у меня накопилось 5000 неудов, но это не имело никакого значения. От меня хотели избавиться. Я стоял со всеми вместе перед входом в актовый зал, куда нас вызывали по одному. На каждом из нас были надеты маленький дешевый колпачок и мантия. Эта торжественная амуниция из года в год передавалась от одного выпуска к другому. По очереди разряженные выпускники выходили на сцену, и мы слышали, как объявляли их имена. Вся эта мудистика называлась — выпускной вечер. Оркестр играл гимн школы Джастин:

Мы стояли один за другим в ожидании своей очереди промаршировать по сцене. В зале сидели родители и друзья родителей.

— Я сейчас блевану на всю эту лажу, — сообщил один парень. Другой сказал:

— Торжественные проводы из одной помойки в другую, еще больше засранную.

Девчонки относились к церемонии очень серьезно. Поэтому я никогда по-настоящему не доверял им. Казалось, они были частью чего-то правильного. Будто у них и у школы был один и тот же гимн.

— Эта мура меня заебала, — высказался еще один парень из общего ряда. — Я уже курить хочу…

— Держи, — откликнулся другой и протянул сигарету.

Мы пустили ее но кругу между пятью или четырьмя выпускниками. Я затянулся, выпустил дым через нос и тут увидел приближающегося Курли Вагнера.

— Шухер! — среагировал я. — Дуболом идет.

Вагнер подошел прямо ко мне. На нем был все тот же серый тренировочный костюм. В нем я увидел его впервые, в нем же встречал все последующие годы, и вот теперь он стоял передо мной в своей неизменной одежде, возможно, в последний раз.

— Послушай, — начал Вагнер, — если ты думаешь, что, уходя из школы, ты уходишь и от меня, то ты ошибаешься. Я буду преследовать тебя всю оставшуюся жизнь. Я найду тебя на краю света и грохну!

Я лишь глянул на него без лишних комментариев, и он отвалил. Это маленькое выпускное напутствие Вагнера еще больше приподняло меня в глазах моих одноклассников. Они думали, что, должно быть, я подкинул Вагнеру настоящую подлянку, раз он так рассержен. Но они ошибались. Просто Вагнер был наивным придурком.

Все ближе и ближе были мы к входу в зал. И теперь уже могли не только слышать имена вызываемых выпускников и аплодисменты, но и видеть зрителей.

Наконец настала моя очередь.

— Генри Чинаски, — объявил директор в микрофон.

И я вышел на сцену. Аплодисментов не последовало. Затем нашлась какая-то добрая душа в зале и хлопнула пару раз в ладоши.

Для нас на сцене были установлены скамейки. Мы садились на них и ждали, когда вызовут всех остальных. Потом директор сказал речь о неограниченных возможностях, которые мы все имеем в Америке, и церемония закончилась. Оркестр снова затянул гимн школы Джастин, выпускники и их родители, близкие и друзья повскакивали со своих мест и смешались в общей толпе. Я осмотрелся. Моих родителей не было. Чтобы убедиться, я прошелся по залу и еще раз все осмотрел. Нет.

И это было мне на руку. По-настоящему крутой парень в таких вещах не нуждался. Я снял с тебя колпак и мантию и отдал эти древности швейцару, который складывал их для будущих выпускников.

Я вышел на улицу самый первый. Но куда я мог пойти с одиннадцатью центами в кармане. И я снова пошел туда, где жил.