Бангкок-8, стр. 18

— Вот если бы он был лет на сто помоложе…

Совсем небольшое преувеличение. Я видел мсье Трюфо, когда по утрам в пестром халате он пересекал необъятные просторы своей квартиры в Пятом районе. Он выглядел, словно зомби, и поэтому не мог сообразить, что жив, пока в полдень не закидывал в себя кучу таблеток.

Нонг говорила, что ее обязанности в постели были необременительными. Мсье Трюфо был из тех французов, кто всю жизнь получает удовольствие от того, что рядом с ним в кровати находится молодое женское тело. И теперь он не видел причины отказываться от своей привычки только потому, что его подвела природа.

Привыкнуть к его ритуалам было легко. По утрам мы были предоставлены сами себе. С двенадцати до часу он переваривал таблетки и информацию из газет и становился живее по мере того, как начинало действовать лекарство. Потом мы шли в какой-нибудь первоклассный ресторан, где с ним обходились, как с Королем-Солнцем. «Максим», «Люка Картон», «Ресторан на Фошон», «Ле Робюшон» — эти святыни евангелия от кулинарии стали обычным явлением для девушки из стрип-бара и ее сына. С истинно парижской скромностью официанты не кивали и не перемигивались за спиной старика. С почтительными интонациями называли Нонг «мадам», а меня — «мсье».

После обеда бодрости Трюфо хватало еще на то, чтобы преподать мне урок английского вперемешку с французским. И это стало для меня откровением. Старик считал, что единственный смысл учить английский — выигрывать споры с англичанами и американцами, и желательно так, чтобы они этого не заметили. Он обучал меня тонкостям языка — сарказму, коротким ехидным замечаниям во время нудного монолога и тому, как показать собеседнику, что он болван, чтобы это поняли все, кроме него. Такой английский был оружием мастера фехтования, и я его полюбил.

Еще он учил получать удовольствие. Любой обед или ужин в «Люка Картон» должен был вызывать благоговение, словно речь шла об обольщении прекрасной дамы.

— Удовольствие от еды надежнее, чем удовольствие от секса, — иронично и в то же время посмеиваясь над собой, говорил он, кивая в сторону Нонг. Мать улыбалась, а Трюфо продолжал: — Париж — это старая шлюха, но шлюха пятизвездочная.

Перед едой полагался променад, затем аперитив в открытом кафе.

— Ради всего святого, выбирайте место, где больше жизни, больше интриги и адюльтера, — учил он. — А затем медленно приближайтесь к храму наслаждения.

В старике было все, чего у меня никогда не будет: урбанизм, выработанная нарочитая рафинированность полусвета. Баловень судьбы, как и полковник, которого я в то время еще не знал, он принадлежал к особому племени, и я уже тогда понимал, что мне никогда не стать его членом. Но было в нем еще кое-что — подлинность, на что Викорн никак не мог претендовать. Ежедневно после уроков английского Трюфо с воодушевлением читал мне две страницы из некоего Марселя Пруста. Нонг это тоже заметила: не Пруста, а подлинность Трюфо. Двадцатью годами раньше она бы навсегда обосновалась у него: они оба смотрели на жизнь без иллюзий. Я не раз замечал, как Нонг тянула к нему руку. Но оба понимали, что от него ничего не осталось. О да, мы могли бы быть счастливы в Париже. И были счастливы несколько месяцев.

Неизбежное случилось на пятнадцатой неделе. Мать позвонила по телефону, который дал ей Трюфо, и в доме появились врачи «Скорой помощи» с кислородом и капельницами.

Удар оказался несерьезным, но зато немедленно понаехали мечтавшие о наследстве родственники. Один из них объявил Нонг, что нам пора убираться. Старика уломали — он был не в состоянии спорить, но остался верен своим принципам и настоял, чтобы мы вернулись на родину с шиком — первым классом «Эр Франс». Весь полет с нами обращались, как с сиамскими знаменитостями из нового поколения смуглолицых миллионеров. Нонг всплакнула, когда мы вышли в удушающую жару Крунгтепа и встали в очередь на такси. Особенно трудно после Парижа оказалось снова очутиться в барах.

Я проснулся от того, что в ногах у меня маячил знакомый призрак.

Глава 20

Это был мужчина девяти футов ростом, с округлой макушкой и крохотными ногами. Его рот, как говорится в сказках, был размером с игольное ушко. Я много раз видел подобных типов, поэтому не испугался, но во мне всколыхнулось эхо детства, словно с тех пор я так и не вырос. Снизу доносилось буханье стереосистемы бара, но в стенах этой комнаты мы были одни: голодное привидение и я. Оно было духом человека, алчного и самолюбивого при жизни, и его обрекли тысячу лет маяться с крохотным ртом, который не в состоянии насытить его огромное тело.

Голодное привидение — самое распространенное из наших призраков. Их множество разновидностей. И я нисколько не удивился, что одно из них появилось в модном баре, поскольку они питаются любыми проявлениями греха. Мы все в них верим, даже те, кто не признается в этом иностранцам. Уж слишком многим эта нежить навредила, особенно в сельской местности. Одна из самых мерзких проказ — явиться человеку поздней ночью на пустынной дороге с головой под мышкой. Хотя чаще они показываются у изножия кровати и таращатся мертвым взглядом, шлепая отвисшими губами. Они приносят несчастья. Единственное избавление — поспешить в храм и заплатить монахам за ритуал экзорцизма. Призраки опасны для тех, кто общается с проститутками. В каждом баре вспоминают историю, как девушка сговорилась с клиентом на ночь, но вскоре была вынуждена спасаться бегством, поскольку невежественный фаранг выбрал зараженную привидениями старую, захудалую гостиницу. Уж на что Нонг — человек сверхздравомыслящий во многих отношениях, но и она однажды, проснувшись рядом с мирно похрапывающим немолодым клиентом, увидела призрака, жадно сосущего использованный презерватив, который фаранг поленился выбросить. Она поспешно оделась и ушла, дав себе клятву больше никогда не показываться в этой гостинице. Я разобрался со своим привидением, прочитав про себя Четыре Благородные Истины на пали ^[15] и дождавшись, пока призрак исчезнет вместе с тусклым серым пространством, в котором он обитал. Встал и открыл дверь.

Музыка и рев голосов из бара вдруг оглушили. В желудке горело, от прогорклого вкуса во рту тошнило. Я проковылял вниз по лестнице и оказался в баре.

Было двадцать минут первого — время, когда в большой игре наступает наивысший момент. Застенчивые мужчины, весь вечер отвечавшие «нет», внезапно ощущают желание, подогретое спиртным и неусыпным вниманием почти обнаженных женщин. Внезапно их начинает пугать перспектива возвратиться в отель одному — это кажется более безнравственным и преступным против самой жизни, чем связь с проституткой. Девушки умело создают в западном сознании мир фантазий, мир, от которого до странности трудно избавиться. Но и у них самих есть свои фантазии: найти такого фаранга, который содержал бы их всю жизнь или увез на Запад на год-два и хоть на это время избавил от необходимости сводить концы с концами, не говоря уже о дурной славе их ремесла. Бар был переполнен.

В темном зале сидела компания диковатых на вид юношей: бритые головы блестели, как розовые кокосовые орехи, истыканные железками уши смахивали на подушечки для иголок, из-под маек синели татуировки. Исполнялся номер с красками. Они завороженно следили за сценой. Девушки танцевали совершенно обнаженными, если не считать несимметрично намалеванных вдоль всего тела люминесцентных полос. Ультрафиолетовый прожектор создавал жутковатый эффект: красные и лиловые силуэты эротически колебались под тайскую поп-музыку, которую сопровождали ударные. Еще одна компания мужчин, окруженная внимательными девушками, сидела в кабинетах и смотрела представление. В зале было много англичан — они сообщали друг другу, что это самый дешевый бар в Пат-Понге. Проходя один из кабинетов, я услышал оттуда диалог:

— Я хочу увести тебя с собой. Я заплачу за тебя пеню.