Письма к Фелиции, стр. 93

Завтра Тебе будут высланы книги.

Франц.

24.11.1916

Утром начал писать Тебе открытку, но меня отвлекли, и теперь я эту начатую открытку не могу найти. Обычно такое случается у меня лишь со служебными бумагами. Одним словом, неприятно. – Любимая, все было не так, как Ты считаешь. Похоже, Ты действительно не получила мою поздравительную телеграмму ко дню рождения. Сейчас доставка почты стала работать очень ненадежно. Я отправил телеграмму 17-го вечером. Она гласила: «Обнимаю издалека». – Может, текст слишком необычный, вот его и задержали. Я, быть может, еще обращусь с претензией. В настоящее время мысли мои, причем довольно грустные, по-прежнему сосредоточены главным образом на квартире. Решение опять на несколько дней оттягивается, и уверенность, что я эту квартиру получу, снова слегка пошатнулась. Чтоб Ты знала, речь идет о квартире из двух комнат без кухни, которая во всем, как мне кажется, соответствует самым разнузданным и заветным моим желаниям. Будет тяжкий удар, если она мне не достанется. Эта квартира вряд ли вернула бы мне внутренний покой, но все-таки дала бы возможность работать; врата рая не распахнулись бы, как встарь, настежь, но, быть может, мне предоставили бы в стене две щелочки для глаз… – Рождество? Я уехать не смогу.

Франц.

Декабрь

7.12.1916

Любимая, вот уже несколько дней ничего. Уж не возомнила ли Ты, будто я тут живу как в раю. Быть может, относительный мой покой – всего лишь накопление недовольства, которое затем однажды ночью, как, например, прошлой, дойдя до предела, прорывается так, что хоть вой, и на следующий день (то есть сегодняшний) ты влачишь себя по белу свету, как собственное погребальное шествие. – Ты спрашиваешь об отзывах на вечер. [124] Я пока что получил только один – из «Мюнхнер Аугсбургер Цайтунг». Он несколько благоприятнее, чем первый, но, поскольку в основных оценках с первым совпадает, этот доброжелательный настрой только усиливает впечатление поистине грандиозной неудачи, которой все в целом обернулось. Я даже не стремлюсь получить остальные отклики. Как бы там ни было, я вынужден признать правомерность этих суждений почти полностью. Этой поездкой в Мюнхен, город, с которым в остальном у меня нет ни малейшей духовной связи, я погрешил против своих писаний; какого немыслимого гонора надо было набраться, чтобы после двухлетнего перерыва читать там что-то публично, хотя даже в Праге, лучшим своим друзьям, я вот уже полтора года ничего не читал. Кстати, уже здесь, в Праге, мне припомнились слова Рильке. Сказав что-то любезное о «Кочегаре», он потом заметил, что ни в «Превращении», ни в «Исправительной колонии» не достигнута та же степень последовательности. Замечание [125] далеко не во всем понятное, но наводит на размышления.

Франц.

8.12.1916

Любимая, открытка, в которой Ты пишешь про рождественскую поездку своего начальника, пришла с большим опозданием, а кроме нее уже так давно ничего не было. И в этой открытке все еще головные боли. А после этого Ты совсем погрузилась в безмолвие?.. – Я живу в доме у Оттлы. [126] По крайней мере лучше, чем где бы то ни было в последние два года. Там еще доделываются кое-какие мелочи, так что мало-помалу это убежище весьма отдаленно приближается к совершенству. Достигнуть его оно не сможет никогда, ибо полным совершенством были бы только ночные бдения там. А так я с наступлением самого хорошего своего времени вынужден отправляться оттуда восвояси, в первые дни в 8, потом в половине девятого, сейчас в девять. Удивительное чувство, когда в этом узеньком переулке при свете звезд запираешь свой домик. Недавно об эту пору посреди переулка стоял мой сосед (д-р Кнолль) с кульком сладостей ко дню св. Николая и поджидал окрестных детишек, чтобы их одаривать. Сердечные приветы,

Франц.

9.12.1916

Любимая, сегодня, 9-го, пришло Твое письмо насчет перчатки. Но поскольку родственница уезжает уже 10-го, полагаю, нет смысла посылать перчатку с ней, особенно учитывая, что получу я ее лишь в понедельник. Вероятно, я пошлю ее в понедельник по почте, простым вложением, без объявления цены. Должны принять. – Означает ли краткость Твоего письма, что у Тебя мигрени? До тех пор, пока Ты не напишешь мне этого словами, я ни в какие головные боли все равно не поверю, настолько всем телом (но и всем прочим не меньше) я Тебе доверяюсь. Или это знак, что Ты сердишься? Просто у меня это ничего иного не могло бы значить. – Я по-прежнему живу в том домишке, но время теперь хочу распределять иначе, буду больше, допоздна, захватывать вечер…

Франц.

1917

Февраль-Сентябрь

Февраль, 1917

Любимая, итак, моя квартирная эпопея. Тема грандиозная. Она меня пугает, мне с ней не совладать. Слишком для меня масштабна. Лишь тысячную долю я смогу воссоздать в памяти, лишь тысячную из этой тысячной сумею вместить в свои писания, а из нее лишь тысячную смогу Тебе растолковать, и так далее. Тем не менее описать надо, мне нужен Твой совет. Итак, читай внимательно и советуй вдумчиво. Мою двадцатилетнюю муку Ты знаешь, по сравнению со страданиями мира за тот же срок она мелка, но мне хватает с лихвой. У меня удобная, светлая комната, два окна, балконная дверь. Вид на множество крыш и церквей. Соседи вполне сносные, особенно если уже выработан некоторый навык не видеть их вовсе. Шумная улица, тяжеленные подводы спозаранку, но к этому я уже почти притерпелся. И тем не менее жизни там для меня нет. Комната хоть и находится в самом конце очень длинного коридора, то есть внешне вроде бы на отшибе, но дом бетонный, а это значит, что до десяти вечера, а то и позже я слышу, вернее, слышал вздохи соседа за стенкой, беседу жильцов снизу, время от времени грохот с кухни. Кроме того, над тонким потолком находится чердак, и невозможно предвидеть, в какой именно из ранних вечеров, когда я как раз усаживаюсь за стол поработать, развешивающая белье служанка, святая простота, начнет стучать своими чеботами буквально мне по макушке. Иногда я слышу еще и пианино, а летом из полукруга подступающих соседних домов вдобавок пение, скрипку и граммофон. Так что более или менее полная тишина бывает только с одиннадцати. То есть – невозможность обрести покой, вечное чувство неприкаянности, оно же рассадник всяческого безумия, все более усугубляющаяся слабость и безысходность. Об этом еще много надо бы сказать, но идем дальше. Как-то летом я отправился с Оттлой на поиски жилья, хотя в возможность настоящей тишины я уже вообще не верил, и тем не менее пошел поискать. Мы посмотрели кое-что на Малой стороне, [127] я все думал, может, в каком-нибудь из старых особняков на чердаке сыщется тихая каморка, чтобы наконец-то покойно приклонить там голову. Мы ничего не нашли, ничего подходящего. Смеху ради спросили в том маленьком переулочке. Да, один домишко с ноября сдается. Оттла, которая тоже ищет покоя, правда, на свой лад, загорелась мыслью этот домик снять. Я, по врожденному своему малодушию, ее отговаривал. О том, что и мне там можно обосноваться, у меня тогда даже и мысли не было. Такая теснота, такая грязь, все такое нежилое, и еще множество всяческих недостатков. Но она настояла на своем и, когда большая семья, в этом домишке ютившаяся, наконец съехала, распорядилась все покрасить, купила кое-какую плетеную мебель (я не знаю стула более удобного, чем этот), сохранив и сохраняя все это в тайне от остального семейства. Примерно об эту же пору я вернулся из Мюнхена и, исполненный новой решимости, отправился в квартирное бюро, где мне сразу же предложили посмотреть квартиру в одном из самых красивых особняков города. [128] Две комнаты, коридор, половина которого переоборудована под ванную комнату. Шестьсот крон в год. Просто сон наяву! Я пошел. Комнаты высокие и красивые, пурпур с золотом, всё почти как в Версале. Четыре окна выходят в отрешенно тихий двор, одно окно в сад. Сад! Когда входишь в надвратную арку этого особняка, вообще глазам своим не веришь. Под высоким сводом вторых, кариатидами охраняемых ворот взгляду открывается широкий, полого поднимающийся склон, по которому, красиво разбросанные в своих изысканных, ломаных каскадах, две каменные лестницы поднимаются в сад. Так вот, у квартиры имелся только один недостаток. Прежний жилец, некий отселившийся от своей жены молодой человек, прожив в этой квартире вместе со слугой лишь несколько месяцев, затем был внезапно переведен (он чиновник) и вынужден был из Праги уехать, однако даже за недолгий срок своего проживания успел вложить в квартиру столько денег, что уже не желал расставаться с ней просто так. Поэтому, оставив квартиру пока что за собой, он искал кого-то, кто готов хотя бы частично возместить ему понесенные расходы (проводка электрического освещения и телефона, обустройство ванной, изготовление стенных шкафов). Этим кем-то был кто угодно, только не я. За все про все он запрашивал (наверняка достаточно скромную) сумму в одну тысячу шестьсот пятьдесят крон. Для меня это слишком дорого, к тому же высоченные, холодные комнаты слишком для меня роскошны, у меня ведь и мебели своей нет, были и другие, не столь важные резоны. Однако в том же особняке нашлась другая квартира, ее сдавал непосредственно управляющий, в третьем этаже, с потолками немного пониже, вид на улицу, а вернее, на подступающие прямо к окнам Градчаны. Все приятней и как-то теплее, чем в первой квартире, скромнее обставлено, здесь жила гостившая в доме графиня, очевидно, дама весьма скромных запросов, обстановка, какая-то девичья, кое-как из старой мебели подобранная, все еще была тут. Однако было не вполне ясно, будет сдаваться квартира или нет. Меня это тогда привело в отчаяние. В таком состоянии духа я и направился в домик Оттлы, который тогда только-только был готов. Поначалу-то в нем была уйма огрехов и изъянов, у меня просто нет времени все по порядку излагать. Сегодня же он меня устраивает целиком и полностью. Устраивает всем: дивная дорога туда, тишина внутри, от соседа меня отделяет только тонкая стенка, но сосед попался достаточно тихий; ужин я приношу с собой и остаюсь обычно до полуночи; кроме того – блаженство возвращения: когда, решив, что на сегодня хватит, кончаешь работу, а потом по пути домой остужаешь разгоряченную голову. Да и сама жизнь там. Это совершенно особое чувство – иметь свой дом, запираться от мира за дверью не комнаты, не квартиры, а сразу дома; из двери комнаты ступать прямо на снег тихого переулка. И за все про все двадцать крон в месяц – при этом заботами сестры я обеспечен всем необходимым, обслужен маленькой цветочницей (ученицей Оттлы) ровно настолько непритязательно, насколько это нужно, вокруг порядок, чистота, короче, все прекрасно. И вдруг именно сейчас решается дело с квартирой в том особняке: мне готовы ее предоставить. Управляющий, которому я сделал одно одолжение, настроен ко мне очень дружелюбно. Я получу ту квартирку с видом на улицу за шестьсот крон, правда, без мебели, на которую я вообще-то рассчитывал. Это две комнаты и коридор-прихожая. Есть электрический свет, правда, нет ванной комнаты и вообще ванны, но мне она там не нужна. Теперь, коротко, преимущества нынешнего моего житья в сравнении с этой квартирой в особняке. Во-первых, преимущество все оставить как есть. Во-вторых, если я сейчас всем доволен, зачем создавать себе возможность сожалеть об этом в будущем. В-третьих, потеря собственного домика. В-четвертых, потеря ночной прогулки по пути домой, которая улучшает мой сон. В-пятых, придется одалживать мебель у живущей сейчас у нас сестры, причем для одной комнаты, которая неимоверно большая, у меня будет только кровать. Плюс затраты на переезд. В-шестых, сейчас я живу от своей работы на десять минут ближе. Квартира в особняке окнами смотрит, по-моему, на запад, в моей комнате солнце с утра. Теперь, напротив, преимущества квартиры в особняке. Во-первых, преимущества перемены в частности и перемены вообще. Во-вторых, преимущество собственной тихой квартиры. В-третьих, в нынешней своей рабочей квартире я, вообще-то, не вполне независим; по сути, я отбираю ее у Оттлы; сколь ни щедра и самозабвенна ее любовь ко мне, однако рано или поздно, пусть находясь не в духе, пусть невольно, она даст мне это почувствовать. Конечно, потом, если я перестану туда приходить, она пожалеет, ей-то самой достаточно бывать там в обед и по воскресеньям до шести. В-четвертых, ночной дороги домой у меня, конечно, не будет, да и вообще выходить ночью станет непросто, потому что ворота особняка с улицы не отпираются вовсе, но зато я смогу ночью тихо-спокойно прогуливаться в господской части парка, вообще-то доступной только хозяевам. В-пятых, после войны я намерен попытаться для начала испросить отпуск на год, хотя если даже его и дадут, то не сразу. И тогда у нас двоих была бы самая чудесная квартира, какую я только способен в Праге помыслить, правда, лишь на относительно короткий срок, во время которого Тебе придется отказаться от кухни и даже от ванной комнаты. И все же это было бы мне очень по душе, а Ты смогла бы месяца два-три как следует отдохнуть. Плюс к тому неописуемой красоты парк, скажем, весной, летом (господа уедут) или осенью. Но если я сейчас же эту квартиру за собой не оставлю – не важно, въеду я в нее сразу или, не въезжая (безумное, ни в какие чиновничьи понятия не укладывающееся расточительство!), буду платить за нее по пятьдесят крон в месяц, – то мне ее, пожалуй, не видать, вообще-то я даже ее уже снял, но управляющий, конечно, охотно освободит меня от данного слова, особенно учитывая, что для него вся эта история, понятным образом, не имеет и малой доли того значения, какое она имеет для меня. Как же мало я сказал! Теперь суди и решай, и поскорей.