Письма к Фелиции, стр. 63

Впору подумать, что я рожден для одиночества, – вернувшись после того вечера домой и оказавшись наконец в своей комнате, я был хоть и в отчаянии от всего происшедшего, но в известном смысле даже счастлив и решил по крайней мере ближайшую неделю с моим добрым другом Вельчем больше не видеться, не то чтобы со стыда, а просто от усталости – но и с самим собой мне тошно, кроме времени, когда я пишу. Хотя, относись я к себе так же, как отношусь к другим, мне бы давно уже пришлось просто сгинуть, впрочем, я и недалек был от этого довольно часто.

А теперь подумай, Фелиция, какие перемены принесет каждому из нас брак, что каждый приобретет и что потеряет. Я потеряю свое, по большей части ужасное одиночество и приобрету Тебя, кого я люблю больше всех на свете. А вот Ты потеряешь свою прежнюю жизнь, которой в целом была почти довольна. Ты потеряешь Берлин, работу, которая так Тебя радует, подружек, множество маленьких удовольствий, виды когда-нибудь выйти замуж за здорового, веселого и доброго спутника жизни, родить пригожих и здоровых детей, к которым Тебя, если Ты к себе прислушаешься, буквально тянет. И вместо всех этих, поистине невосполнимых потерь Ты заполучишь больного, слабого, необщительного, молчаливого, печального, упрямого, по сути, почти пропащего человека, чье, пожалуй, единственное достоинство состоит в том, что он Тебя любит. Вместо того чтобы жертвовать собой ради настоящих своих детей, что вполне отвечало бы Твоей натуре здоровой девушки, Ты будешь жертвовать собой ради этого человека, который хоть и почти ребенок, но ребенок в наихудшем смысле слова, который в самом благоприятном случае будет по буквам заново обучаться у Тебя языку человеческого общения. В любой мелочи Ты от этого только теряешь, в любой. Жалованье у меня, думаю, не больше Твоего, в год я получаю ровно 4588 крон, правда, я имею право на пенсию, однако, поскольку я состою на службе, очень близкой к государственной, повышение оклада возможно лишь очень незначительное, от родителей много ждать не приходится, от литературы и вовсе ничего. То есть Тебе придется жить куда скромнее, чем сейчас. Неужели Ты и вправду ради меня, вышеописанного субъекта, на такое согласишься и все это выдержишь?

А теперь слово за Тобой, Фелиция. Взвесь все, сказанное мною в моих письмах с самого начала. Не думаю, чтобы мои суждения о самом себе за это время подвергались значительным колебаниям. Преувеличений не было почти вовсе, преуменьшения иногда могли быть. По житейскому счету себя не спрашивай, и так достаточно ясно, что по этому счету говорить «да» Тебе возбраняется. Значит, остается только Твой внутренний счет. Как обстоит с ним? Можешь ответить мне подробно? Или пусть даже не подробно, если у Тебя нет времени, но ясно – в полном соответствии с Твоим характером, в основе своей ясным и светлым, только мною слегка омраченным.

17.06.1913

Любимая Фелиция, Ты ведь получила мое такое трудное письмо? Я был с ним очень неосторожен. Вечером, уже довольно поздно, я вышел из магазина (родители возвращаются только на следующей неделе, Оттла давно выздоровела, ем, как всегда, и к еде по-прежнему равнодушен) и, поскольку я еще хотел отправить письмо, поспешил к вокзалу. Но меня задержал знакомый (увидев конверт у меня в руке, он поинтересовался, что за письмо, я в шутку ответил: «Предложение руки и сердца», он как шутку и воспринял; да и как, в самом деле, такому ответу поверить?), и теперь, чтобы письмо взяли, мне надо было идти на перрон. Намереваясь купить перронный билет, я сунул в автомат монетку, но билеты в нем кончились, и он мою монетку выплюнул. Я второпях направился к другому автомату, и тут из безлюдных темных глубин зала ожидания первого класса выплыл некий человек, седой усатый старикан, может железнодорожный служащий, но не обязательно, я толком не успел даже его разглядеть и ни за что в жизни не узнаю, вызвался опустить мое письмо и, почти не дожидаясь моего согласия, забрал у меня конверт и монетку, я же, оторопев от смущения – состояния, в котором я пребываю чаще всего, – успел только, словно в полусне, пробормотать: «Но я могу на вас положиться?» – однако и старикана, и письма уже и след простыл.

Я сегодня был так счастлив, получив от Тебя и письмо, и открытку (на квартиру все приходит позже, открытку я получил только сегодня днем). Выходит, Ты считаешь, что я стал непунктуальным корреспондентом? Но не по своей же вине? Нет уж, чего нет, того нет, особенно по сравнению с Тобой. Или, может, Ты имеешь в виду, что вообще есть средства общения лучше писем? Что ж, в этом Ты, возможно, права, хотя и не безусловно. Но что означает Твое недавнее замечание, что мои письма тоже стали другие? В чем другие? Это мне хотелось бы знать. Разве что Ты имеешь в виду время, когда я писал для себя и действительно был другим человеком…

Твои отпускные планы мне не вполне ясны. Неужели Тебе непременно нужно ехать в августе? Я могу только в сентябре. И почему на такие относительно короткие поездки Ты планируешь такие затраты? Ты не можешь ездить по дешевым билетам? Иногда Ты своими расходами меня просто пугала. Например, тем, как роскошно Ты жила в Праге!.. Неужели Ты не можешь, к примеру, ездить третьим классом? Я, со своей стороны, никаким другим ездить не могу. Ведь это так дешево, да и не должно быть дороже, ведь людям необходимо ездить. А потому советую Тебе съездить на озеро Гарда, а уж там я объясню Тебе зачем.

Франц.

19.06.1913

Хочу жениться, а сам такой слабак, что из-за одного слова на открытке колени подгибаются. Значит ли это, что завтра я получу письмо, из которого увижу, что Ты все, пункт за пунктом, обдумала и, полностью осознавая важность этого шага, тем не менее говоришь «да», то есть хотя все доводы и не опровергла (это было бы совсем худо, потому что в основе своей они, понятное дело, неопровержимы), однако частично посчитала несущественными, частично же преодолела или, по крайней мере, на основании определенных умозаключений убеждена, что сможешь преодолеть?

Франц.

Когда Ты получила мое письмо? Не затруднит ли Тебя быть столь любезной и раздобыть для меня один экземпляр берлинской «Дойче Монтагсцайтунг» за прошлый понедельник? Там кое-что про «Кочегара» напечатано.

20.06.1913

Фелиция, милая, любимая, не то, не то. В неизвестность, которая, возможно, обернется для Тебя бедой, Ты не должна кидаться, как в омут, но, если Богу будет угодно, должна войти обдуманно. Зачти мне нынешнее мое поведение как порок, про который я в описании своей персоны, возможно, позабыл, но я не могу от него избавиться. Слово, которое Ты мне даешь, внешне означает именно то, чему я хотел бы посвятить свою жизнь, однако снаружи мне невозможно понять, то ли в нем содержится, что я хочу. Пока что, Фелиция, я прикрыл Тебе рот рукой, и Ты пока что выговорила это слово не вообще, а в мою горсткой подставленную руку. Написанное мной Ты не вполне оценила по достоинству (пожалуйста, прошу Тебя, Фелиция, не ставь мне все это в вину, я должен, должен!), я не вижу, чтобы Ты обдумала все пункт за пунктом, Ты обдумала все скопом, и кто знает, много ли Ты упустила. Некоторые слабые сомнения у Тебя все-таки есть, но я вижу только их следы (Ты промешкала день, прежде чем написать открытку, и два, прежде чем ответить письмом), сами же сомнения не изложены. Тебя несколько беспокоит все, что я говорю насчет врача, Ты не вполне тут меня понимаешь, что совершенно естественно, но, вместо того чтобы настоять на разъяснениях, Ты отмахиваешься: «Оставим это!» Между тем я говорил: решение врача, даже в случае, если оно будет благоприятным, само по себе для меня еще не решение, – только это, и ничего больше. Ты признаешь, что в письме моем встречаются отвратительные вещи, потому что «если бы я была так боязлива…». Но, любимая, любимая, я жду от Тебя не только мужества, вернее, хочу возложить на Тебя задачи, которые не только мужества требуют. Ведь бездумное мужество – это самопожертвование. Ты веришь всему, что я говорю, и только то, что я говорю о самом себе, по-твоему, звучит «слишком резко». Но тогда получается, что Ты всему письму не веришь, ведь все письмо только обо мне. Что прикажешь мне делать? Как убедить Тебя в правдоподобии неправдоподобного? Ты же видела меня наяву и во плоти, видела, слышала и терпела. И не только Ты, но и Твое семейство. И все равно Ты мне не веришь. А среди того, что Тебе предстоит потерять, не просто «Берлин и все с ним связанное», речь идет о гораздо большем, и на это Ты тоже не отвечаешь ни слова, а ведь это самое важное. «Доброго и милого мужа?» В своем последнем письме я употребил по отношению к себе совсем иные определения, но Ты опять-таки мне не веришь. Так что поверь мне, обдумай все как следует и расскажи мне, как Ты это обдумала. Что если сегодня, в воскресенье, у Тебя нашлось бы немного времени и Ты захотела бы чуть подробнее рассказать мне, как Тебе видится каждодневная жизнь с мужем вроде того, что мною описан? Сделай это, Фелиция, прошу Тебя об этом как человек, в первые же четверть часа с Тобою мысленно обручившийся.