Письма к Фелиции, стр. 61

Фелиция, любимая, пожалуйста, пиши мне о себе, как писала прежде, – о службе, о подружках, о семье, о прогулках, о книгах, Ты даже представить не можешь, насколько мне все это нужно для жизни.

Находишь ли Ты в «Приговоре» какой-нибудь смысл – я имею в виду какой-то прямой, связный смысл, чтобы можно было пересказать? Я не нахожу да и объяснить в этой вещи не могу ничего. Но в ней немало знаменательного. Посмотри только на имена! Это создано в ту пору, когда я с Тобой уже познакомился и мир благодаря Твоему существованию стал значить для меня много больше, однако я Тебе еще не писал. [68] И посмотри-ка, в имени Георг столько же букв, сколько в имени Франц, фамилия Бендеман состоит из двух частей, «Бенде» и «ман», причем в Бенде столько же слогов, сколько в фамилии Кафка, да и две гласные стоят на тех же местах, а сугубо мужское «ман» придано из сострадания, чтобы этого несчастного Бенде поддержать и укрепить в его борьбе. В имени Фрида столько же букв, сколько в Фелиции, [69] да и начинаются они с одной буквы, к тому же латинское «счастье» недалеко ушло от немецкого «мира». Бранденфельд благодаря аграрному корню «фельд» имеет отношение к крестьянской фамилии «Бауэр» и оснащено той же начальной буквой. И подобных совпадений еще несколько, все это, конечно, вещи, которые я обнаружил лишь задним числом. Вообще-то вся история написана с одиннадцати вечера до шести утра. Когда я садился писать, мне хотелось после чудовищного, хоть кричи, воскресенья (всю вторую половину дня я безмолвно мыкался вокруг родственников моего зятя, которые в тот день впервые к нам пожаловали) описать некую войну, молодой человек, глядя в окно, должен был увидеть на мосту подступающую толпу, и тут вдруг у меня под руками все перевернулось. – Да, еще кое-что важное: в конце предпоследнего предложения должно быть написано не просто «отпустил руки», а «и разом отпустил руки». Значит, у нас снова все хорошо?

Франц.

7.06.1913

Сама посуди, Фелиция, как грустно все получается. В понедельник Ты мне пишешь, что отныне снова намерена писать мне каждый день. Во вторник мне приходит это Твое письмо, в среду Ты получаешь на него ответ. Сейчас вечер пятницы, а у меня еще ни строчки. Как же мне не пожалеть, что Ты хочешь писать мне «не из сострадания», а из каких-то иных побуждений, пиши Ты из сострадания, письмо, наверно, уже было бы у меня. И Ты снова и снова обещаешь что-то, чего потом не можешь исполнить. Но Ты ведь не такая.

Франц.

С утра сегодня позабыл письмо дома (мне теперь все время приходится собираться и убегать в спешке, родители во Франценсбаде, [70] и мне нужно с утра бегать открывать магазин, а теперь еще и Оттла с больным горлом свалилась – но с какой стати я все это рассказываю, может, хочу хотя бы этим Тебя разжалобить? Нет, не хочу, тем более что знаю: и это тоже бесполезно.) Но потом, поняв, что забыл письмо, даже обрадовался, ведь сегодня что-то должно было от Тебя прийти. Ничего не пришло. Пишу Тебе, словно Ты об этом не знаешь. Но Ты знаешь, и Ты так хочешь. О том, что письмо могло затеряться, я больше не думаю. Написанные письма не пропадают, пропадают только ненаписанные. Но почему так? Зачем так? Зачем Ты так бессмысленно меня изводишь?

7.06.1913

Сейчас, в половине двенадцатого ночи, вернулся с прогулки, а дома лежит Твое долгожданное, а вернее, уже и не ожидаемое письмо. Так, значит, одно Твое письмо действительно затерялось, а я уже целую неделю мучаюсь, что его нет. И что за добрые духи тем временем Тебя навестили и, похоже, разомкнули Твои уста? Но об этом я завтра подробнее напишу, а пока что просто счастлив, что эти уста, которые я воистину и сегодня, и всегда отваживаюсь и могу целовать только издали, еще находят для меня добрые слова. Ну вот, а теперь спокойной ночи.

Твои сомнения, надеюсь, не означают отход на попятный? Как же я рад, что Ты вообще снова заговорила, хоть и не высказываешь всего, что у Тебя на сердце, пусть неосознанно. Но начальные слова уже сказаны, теперь, ухватившись за них, мы вытянем и остальные, чтобы ничто уже не мешало нам принять решение. А теперь спать. Нет, спать я все еще не могу, и хочется все меньше. Но, может, сегодня все-таки засну.

Франц.

Что было в Твоем пропавшем письме? Внимательнее пиши адрес!

10.06.1913

Так Ты больна и, больная, на ногах? Лучше бы Тебе не к врачу бегать, а дома отлежаться. Знаешь, я хотел бы за Тобой ухаживать.

Нам, кстати, обоим нужен покой и отдых; казалось бы, чего проще, при общей потребности, поехать обоим в одно и то же место?

Ты не должна спрашивать, люблю ли я Тебя. Иногда мне кажется, будто все вокруг обезлюдело, весь мир разрушен, и Ты одна сидишь на развалинах Берлина.

На Твое письмо от пятницы я, разумеется, еще не ответил, вернее, пока что готовлю разработку для ответа на него, но она еще не закончена. И не столько из-за нехватки времени, сколько от слабости и плохой головы, которая давно не желает меня слушаться.

«Приговор» растолковать невозможно. Может, я покажу Тебе когда-нибудь несколько дневниковых заметок об этом. В истории этой полно абстракций, которые не раскрываются. Друг – вряд ли реальное лицо, скорее, возможно, это нечто общее, что присуще отцу и Георгу. Возможно, вся история – это некий обход вокруг отца и сына, а перемены в образе друга, быть может, в преломленной перспективе отражают перемены в отношениях между сыном и отцом. Но и в этом я не уверен.

Сегодня высылаю Тебе «Кочегара». [71] Будь поприветливей с этим мальчиком, усади его рядом с собой и похвали, ему этого так хочется.

Завтра я жду досконального отчета о всех глупостях, которые сказал Тебе врач. Кто он вообще такой? Это ваш семейный доктор? Как его фамилия?

Послушай, но я вовсе не хочу этим письмом помешать Твоему приезду в Прагу. Приезжай, конечно же, приезжай! Тебя тут ждут.

Франц.

13.06.1913

Принимаясь писать, едва могу рукой пошевельнуть от нерешительности. Опять заминка в Твоих письмах, как уже месяцами снова и снова без конца. Точно так же, как мои письма уже месяцами состоят только из просьб послать мне весточку, словно Ты некое бессердечное существо, вообще неспособное вообразить, каково приходится человеку, тщетно ждущему вестей. И всегда эти заминки были только с Твоей стороны, хотя, быть может, иной раз и не без моей вины. И теперь вот снова. Может, Ты больна, как Ты осторожно давала понять в прошлом письме? Но я и этого толком не понял. Вспоминаю, как в первое время однажды телеграфировал Тебе домой «Вы больны?» и этим только наделал глупостей. А еще вспоминаю, как сидел сейчас битых два часа, дожидаясь соединения, в убогой зальце ожидания убогого почтамта, сочиняя в уме письмо, которым собирался тронуть сердце Твоей материли хотя бы у нее вымолить известие о Тебе и Твоем здоровье, – и как услышал наконец Твой звонкий, здоровый голос, который, как ни в чем не бывало, спросил: «Как поживаешь?» Пожалуйста, пожалуйста, Фелиция, если Ты здорова, черкни мне хоть словечко. Конечно, если Ты больна – в конце концов, это ведь тоже возможно, а своим предчувствиям я давно уже не доверяю, – тогда… даже не знаю, что тогда, тогда мне останется здесь только страх и ужас, ибо как мне добиться чего-то одними желаниями, когда я и действием-то ничего добиться не умею. Но весточку я, наверно, смогу получить и в этом случае, может, от Твоей сестры? Но к кому я взываю? Возможно, Ты даже письма этого не получишь, и я мог бы с тем же успехом просто оставить его у себя на столе.

Франц.

Это было приготовленное для Тебя воскресное письмо. Лучшего, увы, я написать не мог. И вот теперь я получаю в постель срочное письмо, написанное в среду и отправленное в пятницу вечером. И я уже почти доволен, я так легко забываю все плохое.