Письма к Фелиции, стр. 55

Знаешь, любимая, эта смесь счастья и несчастья, которую составляет мое отношение к Тебе (счастья – потому что Ты еще не покинула меня, а если покинешь, все-таки когда-то была ко мне добра, несчастья – потому что я так плачевно и бесславно выдерживаю испытание на человеческую полноценность, которое Ты для меня означаешь), бросает меня из жара в холод и гонит по кругу, словно я самый лишний человек на свете. Все скрепы, что прежде как-то меня сдерживали (каждому человеку и довольно часто приходится проходить испытания, я выдержал лишь немногие, но ни одно не было столь важным и решающим, как это), похоже, теперь отпали, я мечусь в бессмысленном отчаянии и ярости – не столько на своих ближних, свой удел и свое предназначение, на высшие силы над нами, сколько на все, что злокозненно и сладострастно направлено именно против меня, против меня одного. Хуже всего, по-моему, мне приходится сейчас в конторе, вся эта – и сама-то по себе достаточно призрачная – деятельность за письменным столом заполоняет меня, как заросли, я ничего не успеваю, иногда мне впору бросаться директору в ноги и молить его не вышвыривать меня на улицу во имя одного только человеколюбия. Разумеется, со стороны все это по мне почти не заметно…

Франц.

5.04.1913

Вчера, Фелиция, я неожиданно получил от Тебя письмо; часов в семь вечера, когда я шел домой, мне внизу передала его наша домоправительница. Почтальон поленился подняться на пятый этаж. Как ласково, как мирно Ты мне пишешь! Словно ангел-хранитель сопровождал меня вплоть до самого последнего, рокового шага и сделал так, чтобы я, решившись сказать о себе если не совсем все, то, во всяком случае, большую часть правды, подобрал в итоге щадящие, невразумительные слова и только по недоразумению посчитал их недвусмысленными. Но теперь у меня уже нет пути назад, этот последний шаг, если я имел и имею в виду сделать его всерьез и честно, я не могу превратить в шутку. К тому же в письме, которое Ты получила вчера со второй почтой, и в следующем, которое, вероятно, доберется до Тебя сегодня, я сказал слишком много, и то, что сегодня я остался без весточки от Тебя, видимо, прямое тому следствие. [61]

Нет, Фелиция, мой внешний вид вовсе не самое скверное мое свойство. «Хоть бы уже настала Троица!» Это желание со всей непостижимой дуростью рвется сейчас и из меня тоже, сейчас, когда как раз для меня едва ли можно подыскать желание более бессмысленное. Позавчера я проходил мимо зала ожидания городского вокзала. Не думая ни о чем особенном, ни хорошем, ни плохом, я почти не заметил носильщиков, убого одетых отцов семейства, которые, как это водится у нас в Праге среди этого люда, позевывая и поплевывая, лениво протирая глаза, маялись там без дела. Не сразу поняв почему, я вдруг ощутил к ним острую зависть (что само по себе даже не удивительно, ведь я завидую каждому и с упоением вживаюсь в чужие жизни) и только немного погодя сообразил, что эта зависть как-то связана с мыслями о Тебе, что, по всей вероятности, те же самые бедолаги вот так же стояли тут, когда с вокзальной лестницы Ты впервые ступила на этот тротуар, что они видели, как Ты нанимаешь извозчика, расплачиваешься с носильщиком, садишься в пролетку и укатываешь прочь. Немедленно кинуться следом за Тобой сквозь сумятицу и толчею городского движения, не упуская из глаз Твоей пролетки, не давая ни одному препятствию сбить себя с толку – вот, вероятно, задача, которая была бы посильна мне. Но что-то еще? Что же еще?

Франц.

7.04.1913

Фелиция, любимая, наконец-то я сел за письмо Тебе, за стенкой у нас не слишком приятные гости, и я вот уже полтора часа то и дело забегаю в свою комнату, словно Ты тут сидишь. Заметно ли по моему почерку, что я сегодня уже справил тяжелую работу, после которой держать в руках авторучку – сущий пустяк? Да, сегодня я в первый раз работал у садовника, в Нусле, это почти за городом, под холодным дождем в одной рубашке и брюках. Мне это на пользу. И не так-то просто оказалось место найти! В этом предместье вообще-то много садов и огородов, но большинство разбито между домами просто так, без всякой ограды, и как раз по окончании рабочего дня, то есть именно тогда, когда я и намерен работать, там вокруг начинается довольно бурная жизнь – американские качели, карусель, музыка; сколь ни отрадны все эти развлечения сами по себе, работать среди них показалось мне не слишком привлекательно, в особенности еще и потому, что в этих огородах, по большей части довольно маленьких, посадки весьма однообразные, так что многому там не научишься. Хотя вообще-то я и не хотел ничему учиться. Главной моей целью было на несколько часов избавить себя от самомучителвства – в противовес призрачной работе на службе, которая просто ускользает у меня из-под рук, сколько бы я за нее ни хватался, – там, в конторе, для меня сущий ад, никакого другого ада я уже не боюсь, – и вместо этого заняться отупляющим, честным, полезным, молчаливым, одиноким, здоровым, утомительным физическим трудом. Вообще-то совсем правдивым это обоснование назвать, наверно, тоже нельзя, ибо самомучительство, которым я то и дело себя извожу, я отнюдь не считаю излишним, а, напротив, даже в высшей степени необходимым, а в отношениях к Тебе, любимая, это мучительство, возможно, позволит мне прогрызться до Твоего счастья. Но на два часа в день я хочу от этих мук избавиться, дабы иметь возможность думать о Тебе спокойно и счастливо, а еще, быть может, заработать себе на ночь хоть немного нормального сна. Однако такими объяснениями я бы людей только отпугивал, и меня, чего доброго, никто бы еще и не взял, поэтому я всем говорил, что в ближайшее время намереваюсь завести собственный сад и хочу немного обучиться садоводству…

Франц.

10.04.1913

Наконец-то я хотя бы знаю, где Ты, Фелиция. [62] Осмеливаюсь сказать «наконец», хотя всего день прожил без письма от Тебя и хотя Ты… Впрочем, к чему повторять все уже не раз сказанное, надеюсь, Ты не обижаешься на меня за то, что я так на Тебя наседаю, ибо должна по крайней мере чувствовать, что моя потребность в частом, по возможности бесперебойном письменном сообщении с Тобой имеет свои корни не столько в любви – при Твоей-то жуткой усталости все последнее время настоящая любовь стремилась бы Тебя щадить, – сколько в злосчастных свойствах моего характера.

Фелиция, я не хочу ответов на свои письма, хочу просто узнавать о Тебе, только о Тебе, хочу видеть Тебя в таком душевном покое, как если бы меня не было подле Тебя или как если бы я был совсем другим человеком, ведь при мысли, что я мог бы получить на свои письма ответы, которых эти письма заслуживают, я трепещу – но только одно скажи мне, Фелиция, чтобы я по крайности знал, с какой стороны мне в конце концов ждать решения своей участи: поняла ли Ты из того взвинченного, напыщенного, немощного, дурацкого письма, которое получила в прошлый четверг и на которое я уже не раз ссылался, – поняла ли Ты, о чем речь? Ибо, по сути, я ни о чем другом с Тобой говорить не должен, замечательно, конечно, наслаждаться такими передышками, смотреть на Тебя, обо всем на свете забывая, но это безответственно.

О том, что Ты будешь в Ганновере, я как-то не подумал. То есть я-то думал, что Ты поедешь туда только после Франкфурта, ведь Ты, по-моему, именно так мне однажды и написала, или я ошибаюсь? Так Твоя сестра в Ганновере? Внезапно? И все беды позади? Ибо 5–6 недель, от которых, как Ты однажды дала понять, все будет зависеть, наверно, уже прошли. И жила Ты в Ганновере у сестры, не в гостинице?

Не ожидай слишком многого от моих садоводческих трудов. Сегодня я работал четвертый день. Мускулы, конечно, уже почти не ноют, во всем теле ощущается приятная тяжесть и расправленность, да и все самочувствие немного улучшается. Когда ничем особенно от природы не одаренный организм, привыкший к припадкам и встряскам только за письменным столом и на кушетке, вдруг припадает к лопате и сам начинает что-то встряхивать – такое, разумеется, не остается совсем без последствий. Однако границы этих последствий уже просматриваются, я Тебе еще об этом напишу. А сегодня уже поздно, я был вечером у Макса и слишком долго засиделся у этой счастливой четы. Сперва я об этом браке плохо думал, но теперь корни моих заблуждений слишком очевидны даже мне.