Найти человека, стр. 17

Анатолию Щербине не повезло. Оставалось попытать судьбу другого Щербины. Я прочла его письмо по радио.

Из письма Александра Кондратъевича Щербины

Алма-Ата

«…В детстве я потерял родного брата, уж я писал во все концы, искал его и не нашел. Звали его Пантелей Кондратьевич Щербина. В последний раз мы виделись с ним в каком-то детском доме в Измаильской области. Названия детдома не помню. Брат ко мне заходил в военной форме, это я хорошо помню. Есть у меня и старшая сестра — Елизавета Кондратьевна Щербина. Но это ее девичья фамилия. А какую фамилию она носит сейчас, не знаю. Я живу в городе Алма-Ата, работаю каменщиком, женат. У меня растет дочка Иринка. Помогите разыскать брата или сестру. Мы с Иринкой век будем помнить вас…»

Тут же после передачи пришло письмо-телеграмма: «13 ноября выступал по радио человек, который ищет сестру и брата — Щербину Лизу Кондратьевну и Щербину Пантелея Кондратьевича. Я Щербина Лиза Кондратьевна, и у меня брат Пантелей Кондратьевич. Ищем брата Шурика — Александра, которого не видели двадцать лет, сдали его в детдом, Шабо, Днестровского района, прошу сообщить адрес брата. Очень благодарны, жду ответа. Лиза».

Двадцать восьмого ноября, то есть через две недели, — новая телеграмма: «Мы Щербина Александр сестра Лиза встретились Кишеневе через двадцать лет…»

Александр Щербина оказался счастливее Анатолия.

ИЗ ДНЕВНИКА ПОИСКОВ

Я видела как-то летом, недалеко от станции Хлебникове, у потемневшего от времени деревянного дома, на самом солнце стояли несколько ребят.

— Мы разведчики, — говорили они грузной пожилой женщине в пестрой капроновой косынке на голове.

— Разведчики? — улыбнулась та. — Вы бы лучше на речке играли, а не на самой жаре.

Мальчики переглянулись.

— Мы не играем, — снисходительно объяснил один из них, — нам поручили узнать, где-то здесь живет Наталья Семеновна Костюкова, мы могилу ее сына нашли.

Женщина побледнела.

— Я и есть Костюкова.

Обхватив двумя руками мальчиков за плечи, неловко прижимая их головы к себе, женщина повела их в дом.

Дети взяли на себя душевную заботу о взрослых. Пионерские отряды ведут поиски воинов-однополчан, разыскивают могилы погибших. С юными искателями у меня сложились деловые отношения. В тех случаях, когда их прорят найти ребенка, потерянного в годы войны, они пишут мне:

«…Здравствуйте… мы ученики восьмого класса «а» школы 247 города Москвы. У себя в школе мы организовали музей Боевой Славы… Мы ищем могилы погибших воинов, устанавливаем место их гибели, ищем однополчан… Это очень трудно, но выполнять нам помогают военкоматы и работники архива Министерства обороны. Сделано немало. Но сейчас… мы получили два письма с просьбой найти ныне живущих людей. Такие письма нас особенно волнуют. Потому что к нам обращаются пожилые люди с надеждой, с верой, а мы ничего не можем сделать… Очень просим вас помочь этим людям…»

Далее идет подробный рассказ о матери, потерявшей свою дочь Нонель Женю (в начале войны девочка лежала в костнотуберкулезном санатории Ленинграда), и о семье Мишуровых, разлученной войной. И снова приписка: «Если можете, помогите этим людям…»

«Здравствуйте… — начинает свое письмо и школьница из поселка Дорохово. — Перед праздником Седьмого ноября наши девочки несли венок на могилу солдат, защищавших Дорохово. По дороге нам повстречалась пожилая женщина, которая остановила нас и со слезами попросила о том, чтобы мы разыскали двух ее дочерей, Катю и Марию Мишаниных, которых увезла скорая помощь с Ладожского озера во время эвакуации из Ленинграда. В следующее воскресенье мы решили сходить к ней и узнать поподробнее…»

Девочки пошли к незнакомой женщине и написали о чужой беде как о своей, стараясь не упустить ни одной мелочи…

Дине Кириченко около сорока лет, но пишет она о своей давней обиде, как будто это было вчера. Мальчишка в детском доме, разозлившись на нее, крикнул самое обидное, что пришло ему в голову:

— Эй ты, Гитлера дочь! Кто-то из ребят подхватил:

— Гитлера дочь!

В тот же день Дина убежала из детского дома, и не куда-нибудь, а на фронт, чтобы отомстить Гитлеру и доказать своим обидчикам… Попала она, разумеется, не на фронт, а в детский приемник. Боясь, что ее вернут в прежний детдом, она назвалась не своим именем. Из нескольких домов, куда ее направляли, она упорно пыталась убежать и всякий раз называла себя по-другому. И все из-за того, что не могла снести тех унизительных слов. Из-за них, в сущности, вся жизнь ее сломалась.

Став взрослой, Дина захотела найти родных, узнать, где она родилась, и, по ее словам, она стала «искать сама себя». Разыскала свой первый детский дом. Но архивы не сохранились.

Случай, на первый взгляд, маловероятный, тем не менее он произошел. Такова незащищенность души ребенка.

Самое трудное для меня в работе с письмами — сомнения. Прочтешь иное письмо и сомневаешься — считать его безнадежным или все-таки поставить на очередь в передачу? Может быть, это нерешительность с моей стороны? Нет, не думаю. На многих письмах я твердой рукой пишу: «Данных нет». Вот одно из таких писем:

«…Помогите мне найти моих родителей… Я помню, как очутился в детском доме Пскова, как началась воздушная тревога, и рядом с детским домом взорвалось какое-то здание, и нас увели в бомбоубежище. Дальше я запомнил, как нас, ребятишек, грузили в товарные вагоны и куда-то хотели эвакуировать, и была опять воздушная тревога, половину состава разбомбило, а наша часть вагонов осталась целой. После нас привезли в поселок Долматово, где я воспитывался и учился. Здесь же мне дали фамилию Иванов Леонид Александрович. Я вас очень прошу установить фамилию мою и родителей через детский дом г. Пскова. Ведь если я был в детдоме города Пскова, то там должна быть моя фамилия подлинная, а если измененная, то на основе чего они ее изменили?..»

Воспоминания в письме есть: о воздушной тревоге, об эвакуации детского дома. Но разве родители могут узнать своего ребенка по тем событиям, которые произошли с ним уже после того, как он с родными расстался? Нет, не могут. А нужных воспоминаний — о жизни в семье до детского дома — в памяти Леонида Иванова не сохранилось. Он просит установить его фамилию через детский дом Пскова. Можно было бы обратиться к бывшим воспитателям детского дома, так я иногда делаю. Но по каким признакам они могут узнать, о каком именно мальчике идет речь? Если даже сохранились списки воспитанников, то опять-таки невозможно определить, какая фамилия в списке принадлежала раньше Леониду Иванову. Вот я и решаю, как ни печально, сделать пометку на конверте: «Нет воспоминаний до детского дома, нет данных».

Никаких данных не нашла я и в письме Ахмеда Курбатова. Он попал в Дом малюток города Коканд, куда обычно попадали в грудном или самом малом возрасте. Он рассказывает, что однажды, когда он был уже подростком и шел с ребятами по улице, его остановила пожилая, сухощавая женщина, назвала его незнакомым ему именем, погладила по голове, спросила, как он живет в детском доме, как учится. Он придает большое значение их встрече, думает, что ей известно, откуда он попал в Дом малюток. Но даже если она знала его совсем маленьким, как же она могла узнать ребенка через столько лет? Очевидно, она приняла его за кого-то другого или просто приласкала встретившегося мальчика из детского дома. И тут — что поделаешь — нет данных для поиска.

Но иной раз не хватает решимости написать столь определенно: «Данных нет». Тогда появляется другая пометка на конверте: «Совсем мало воспоминаний», и письмо ложится в толстую синюю папку. Я называю ее «чистилище», потому что рано или поздно, все письма уходят оттуда/ либо в передачу, либо в архив. Это самая мучительная для меня папка. Мучительная потому, что совсем не легко взять на себя ответственность за судьбу письма. Ведь бывает так: логически как будто и нет в нем доводов в пользу розыска, но капля сомнения в душе остается. Как же тогда отнести письмо к безнадежным? Вот и читаешь его, и перечитываешь, возвращаешься к нему вновь и вновь.