Бунт на корабле или повесть о давнем лете, стр. 18
Настала ночь. Но уснул я поздно, уже светать стало и солнышко поднималось за деревьями, видными мне из окна. Тогда я заснул просто от усталости. Что снилось — не помню. Знаю, что привиделась какая-то страшная путаница и неразбериха: я бегу от кого-то, меня ловят.
Тогда я опять вырываюсь, вскакиваю и снова бегу, бегу!
Было это уже под утро, а с вечера, пока не мог я заснуть, лежал и ворочался, слышно мне было, как внизу долго разговаривали и шушукались ребята. Витька-горнист и Сютькин то и дело покрикивали: «Эй, тихо! Всем спать!» И грозились разбудить Геру. Тогда шёпоты затихали ненадолго, а потом снова долетал снизу неясный говор. Слов было мне не разобрать, а встать и идти подслушивать, хоть и очень хотелось, я себе запретил. Конечно, я и так понимал: это они обо мне. О ком же ещё-то?
Неожиданно заскрипели ступеньки, и тут же совсем притихли ребята внизу, будто ждут чего-то.
Я сжался на кровати и подумал: «Сейчас мне «тёмную» устроят!»
Щёлкнул выключатель. Стало светло. В дверях стоял Витька-горнист и неприятно, насмешливо улыбался, разглядывая с наигранным удивлением пустую кровать Шурика, и лениво, небрежно, будто выплёвывая слова, говорил мне, на меня и не глядя:
— Тебе тут бойкотик решили… Понял? За то, что на всех стал сваливать. Так что не лезь ни к кому — никто с тобой водиться не хочет. Ходи один, пока мы тебя не простим. А за клубнику, что протрепался про нас, — жди, ещё получишь отдельно!
Ага, вот теперь мне понятно. Это все они, лбы здоровые, Герины помогалы, решили отомстить за клубнику, которую они ели, а я нет… Они сильные, им запросто кого хочешь отлупить. Вот они и заставили всех объявить мне бойкот. Значит… что мне теперь делать?
Мне всё равно надо не сдаваться. Они против меня, а я зато против них!
— Думаешь, если все вас боятся, так и я, что ли, вас боюсь? — сказал я громко — пусть услышат в спальне, под лесенкой. Там прислушивались к нам, в этом я был уверен.
— А что, скажешь, нет, что ли? — И Витька ухмыльнулся.
— Нет.
— Чего же ты тогда так орёшь? Скажи уж, что сердце в пятках, я тебе сразу поверю.
— Нет. Я завтра, если захочу, выйду сам на линейку и при всём лагере скажу, как вы колхозную клубнику объедаете…
— Попробуй только! Ты после этого знаешь кем будешь? Все пацаны наши тебя возненавидят и будут лупить. Понял?
— А я не тайком, я прямо на линейке…
— А мы тебе — «тёмную» тогда!
— А я опять на линейку выйду.
— Нет, не выйдешь, — сказал Витька, но уже не так уверенно и не так нахально, как прежде. Теперь он внимательно смотрел на меня — разглядывая, словно в первый раз видит, и много осторожности и удивления светилось в его глазах.
Впрочем, он был прав — не так-то просто вылезти на линейку, в центр общего внимания, да ещё заговорить, когда двести пар глаз упёрлись прямо в твоё лицо с изумлением и любопытством. Я ещё только подумал об этом, а уже холодный язычок страха остро лизнул моё сердце. Витька был прав…
— Смотри, Антонта! — снова пригрозил он. — Смотри! Но я закрыл глаза, чтобы не видеть его, и только слышал всё, что он мне ещё говорил.
— Лучше не ябедничай, Антонта, тебе же хуже. А пацаны посмотрят на твоё поведение и… может, снимут бой-котик. Понял?
Я понял, только отвечать ничего не стал, и долго-долго тянулась неприятная пауза. Я сидел с закрытыми глазами и, втянув голову в плечи, ждал: треснет или не треснет он меня? Ждал ответа и не шевелился. И внизу было тоже очень тихо, там явно прислушивались и тоже гадали: что будет?
Но вот снова щёлкнул выключатель, а потом зашлись в пулемётной дроби ступеньки под Витькиными пятками. С тонким, жалобным скрипом сама по себе затворилась дверь. Я открыл глаза — темно. Я снова лёг. Лёг, а после этого и настала та, первая в моей жизни ночь, когда мне почти до утра не спалось.
Всегда я до этого спал по ночам. Лягу и усну тут же, а тут — нет. Нет и нет. И делать нечего ночью… Я пробовал сочинять и выдумывать, как любил, чтобы занять себя и отвлечь — унестись далеко-далеко отсюда, на прекрасную землю в тёплом океане, где у меня есть маленькая бухта для корабля, дом и тропический лес…
Ничего не выходило, я никак не переносился на остров. С полпути неведомая и мрачная сила поворачивала мои мысли и возвращала меня назад. Я оказывался опять на кровати, один в комнате, ночью, всеми нелюбимый, маленький, слабый, готовый вот-вот заплакать…
Тогда я принимался петь. Я снова садился в постели и, положив подбородок на подоконник, глядя в медленно выцветающее серо-синее небо с льдистыми осколками луны, пел чуть слышно, подобно голодному и усталому волку, воющему на луну. Это мне так самому казалось, будто я — волк и вою на луну…
Но даже песня не помогла. Было так грустно жить в ту ночь, и хотелось не быть больше здесь, и хотелось, чтобы вообще всё это не со мной случилось, а с кем-то другим…
«Правда, ну почему всё это со мной?»
«Ну, а если не со мной, так с кем? Что ты хочешь?» — спросил я себя самого нечаянно. И тут пришла в голову совершенно неожиданная и поначалу очень странная мысль…
«Не с тобой? Ну, допустим так… А дальше?»
«Значит, если с кем-то другим это бы произошло, то тебе, это ясно как дважды два, тебе было бы лучше, да?»
«Не-ет… — отвечал я себе самому. — Нет, не знаю…»
«А ты подумай. Что же тут знать? То есть ты стал бы, например, Шуриком и теперь ушёл бы вниз, как ему велели, и лёг бы вместо него спать. А он остался бы тут, на твоём месте… Так ты хочешь? И это, по-твоему, хорошо?» — спрашивал я и…
Я же и отвечал:
«Нет, нет, я уже разобрался, кажется. Я не хотел переваливать на кого-то. Нет! Просто мне самому хотелось бы быстро и вдруг выпрыгнуть навсегда из всей этой истории. Вот и всё».
Нет, ещё не всё!
Я тут же понял, что, будь я на месте Шурика и вели они мне, Сютькин, Витька-горнист и прочие, скажи они мне, как Шурику, уходить вниз… я бы ни за что не пошёл!
Нет, точно бы не пошёл, хоть тащите меня волоком, а я сам — нет и ни за что!
И я обрадовался, когда вот это придумал. Мне стало повеселей и полегче, но спать всё-таки не хотелось, и я снова пропел свою песню от начала и до конца, медленно, с чувством и почти беззвучно.
Под утро устал. От сдерживаемых слёз заболело горло и трещала голова. Я вдруг уснул. Проснулся тоже вдруг и совсем осипший. Я снова проспал подъём и сначала страшно перепугался: опоздал!
27
Перепугался, но мигом всё вспомнил и тогда подумал: «Я наказанный. Мне ведь — бойкот… Ну и ладно!» Всё-таки с утра было уже повеселей, чем ночью. С чего начинать?
И… не пошёл я в то утро на зарядку. И на линейку не ходил. И в столовой был не с отрядом, а позже всех, когда они уже поели.
В тот день я стал самым знаменитым человеком в лагере, и даже Валя и Галя, чего никогда прежде не было, попались мне около оврага навстречу и окликнули меня, хотя сюда, в заросли, никто из девочек не осмеливался заглядывать. Оврага и зарослей у нас почему-то боялись. А они позвали меня и стали со мной разговаривать.
— Мы, девчонки, — сказала Галя, — вчера после отбоя до часу ночи про тебя спорили, плакал ты или нет на линейке…
— Не плакал, — ответил я, радуясь, что они до часу ночи про меня говорили, да ещё всем отрядом!
— И мы знаем, что тебе молчанку объявили, — сообщила Валя. — Ваши ребята к нам приходили и со всех нас слово взяли, что и мы с тобой говорить не будем.
— А вы отказались? — обрадовался я.
— Нет, что ты! — вскричали они в один голос. — Это мы тут, пока никто не видит. Мы же нарочно сюда пришли!
— Ну и уматывайте тогда отсюда! Они притихли, но уйти не ушли.
И у меня вдруг потеплело на сердце, и я подумал кое. о чём секретном и тайном, но побоялся поверить в это: мне показалось, что они вовсе не зря дожидались и встретили меня здесь. Я-то ведь и сам про Галю и Валю думаю, когда засыпаю.